Он ночью пробрался на Тверскую, зашел в кабинет, а там Ресин сидит в его кресле. На плечах у него цепь драгоценная. Увидел самого, щеками задрожал и заплакал. Ну, а самому-то что от его слез – ни холодно, ни жарко. Цепь, говорит, снимай и вся недолга. Взял, завернул аккуратно в тряпицу, в окно верному Кобзону, который на шухере у ворот стоял, свистнул тихонько и митьками их звали. Еще к себе на пасеку заехал. С пчелами попрощаться. Взял с собой только матку и еще сотню самых приближенных, которых по именам звал. Ну и все. Как сквозь землю провалился. Спустя год или полтора объявился где-то в Тобольске или Омске. Ходил по дворам, показывал детишкам фокусы с кепкой и дрессированными пчелами и тем добывал себе хлеб насущный. Бороду отрастил лопатой. Опознал его кто-то и стукнул куда следует. Сейчас же его под микитки и в Москву. Но не быстро. Сначала поездом везли неделю, а перед самой столицей ему повесили на грудь фанерную табличку с надписью «Царь московский», на плечи тяжелую цепь набросили и повели по улицам. Да не одного, а вместе с толпой беспаспортных таджиков, молдаван и… Нет, не могу продолжать. Слезы душат.