На «Менделеевской» народу меньше не стало и я продолжал стоять. Подо мной сидела худенькая и востроносая девочка лет семи. Дети почти никогда не бывают некрасивыми, хотя бы потому, что они дети, но эта была. Она что-то сосредоточенно рисовала, загородив рисунок рукой, как это любят делать дети, которые еще и от усердия высовывают язык, когда рисуют, но эта не высовывала, а даже наоборот крепко сжала тонкие и суровые ниточки губ. Все же, ей тяжело было рисовать, не помогая себе никакой другой частью тела, и потому она время от времени шмыгала носом. Точно так же, время от времени, она исподлобья взглядывала напротив, на девочку, по виду ее ровесницу, и снова утыкалась в рисунок. Такой воробей, подумал я, а уже портреты пишет. Та, которую так тщательно рисовали, ни о чем не подозревала и безмятежно облизывала нечеловеческих размеров чупа-чупс. Рисовать надо было быстро, потому как еще две-три остановки и девочка напротив совершенно слиплась бы. Какой уж тут портрет… Маленькая художница торопилась, взглядывая все чаще и чаще. Еще я подумал, что тому, кому не досталось красоты, достался талант. Вот вырастет, поступит в какую-нибудь Строгановку или куда там поступают все художники и будем мы все… Тут пришла мне пора выходить. Двери открылись, я изогнулся, чтобы напоследок посмотреть на получившийся портрет и тут же потоком меня вынесло на перрон «Добрынинской». Я толкался в переходе на «Серпуховскую» и никак не мог взять в толк почему на портрете было нарисовано какое-то чудовище вместо девочки – дыбом стоящие волосы, один-единственный зуб, вылезающий изо рта до половины подбородка, чудовищные то ли веснушки, то ли оспины, покрывающие не только лицо, но и плечи. Портрет Дориана Грея наоборот… Этак, подумалось мне, она лет через двадцать или тридцать при случае и глаза соседке выцарапает. Пока только рисует… Но это, конечно, все глупости. Просто у ребенка было плохое настроение. Может, ей тоже хотелось чупа-чупс, а мама не купила. Ну и нарисовала сгоряча… Потом выцарапает. Не сейчас.