СВИДЕТЕЛИ ВТОРОГО ТОМА
окончание
Читая книгу Ллойда Арнольда Брауна «История географических карт» совершенно неожиданно наткнулся на описание моего писательского идеала. Вот, оказывается, кому я бессознательно подражаю. «Значительная часть сказочных элементов, которые появились впервые на ранних средневековых картах и кочевали после этого с карты на карту вплоть до восемнадцатого века, попала туда с легкой руки бесстыдного враля и сочинителя небылиц по имени Гай Юлий Солин (ок. 250 г.), которого его враги окрестили «подражателем Плиния». … Солин составил и опубликовал свою галерею чудес под названием Collecteana rerum memorabilium. Сочинение имело немедленный успех и оставалось популярным более тысячи лет. …Солин не боялся утверждать, что сверхъестественные чудеса есть даже в самых обычных и известных местах. Они описывал громадных питонов Калабрии, которые пили молоко у дойных коров, и тамошних рысей, моча которых застывала «до твердости драгоценного камня, янтарного по цвету и обладающего магнитной силой1»… Дельфины в Тартарии настолько проворны, что пролетают иногда прямо над верхушками мачт проходящих судов. В степи обнаружились и люди с конскими копытами, и те создания – о них упоминал еще Страбон, - чьей единственной одеждой служили их собственные уши, и дикари, жившие позади северного ветра, и одноглазые люди древних сказаний. … Среди чудес Германии значились герцинские птицы, чьи перья светились в темноте, и существо, напоминающее мула, но обладающее настолько длинной верхней губой, что кормиться оно могло только двигаясь задом наперед2. Народ Ирландии был описан как грубый и невежественный, зато трава тамошних пастбищ, как утверждалось, настолько сочна и питательна, что ирландский скот лопнул бы, если бы его не ограничивали в еде3. …Реки вокруг горы Атлас – особенно Бамбатум, - если верить Солину, кишмя кишели речными конями и крокодилами. Река Нигер непрерывно кипела, поскольку в той местности всегда царил жуткий жар, горячее любого огня4. В Африке обитали гиены с негнущейся спиной; одной их тени было достаточно, чтобы вселить невыразимый ужас в сердца собак и лишить их возможности не только кусаться, но даже и лаять. В самых отдаленных страны Сырт (Ливии) обитал василиск – необыкновенно жуткая тварь, которая передней своей частью на двух ногах ползла по земле, как крокодил, а задней парила в воздухе при помощи пары крыльев или чего-то вроде боковых плавников. Укус василиска – нет, даже его дыхание было смертельным! Только ласкам было под силу одолеть его5. В Эфиопии жили псоглавые симеаны и какая-то загадочная раса людей, царем у которых был пес6. В Эфиопии же жило береговое племя, все люди которого имели по четыре глаза. Муравьи вдоль Нигера были размером с мастифа. В Земле шелка (Западном Китае) шелк счесывали с листьев деревьев, на которых он и родился. В дополнение ко всевозможным зверям из Плиниева зверинца на средневековых картах можно обнаружить безносых людей (в дальних пределах Африки); безголовых людей с глазами и ртом на груди; людей пустыни с кривыми ногами (на которых они не ходят, а скользят по песку). В Индии нарисованы люди с восемью большими пальцами на каждой ноге, и другие (в горных районах) с собачьей головой и когтями вместо пальцев (они лают, а не говорят). Там же видны люди с единственной ногой – зато ступня ее настолько велика, что, если судить по рисункам, ее часть использовали в качестве зонтика от солнца. Так говорил Солин!»
1 В те времена и зародилась в Калабрии уринотерапия. Из мочевых камней изготовляли ручные и ножные браслеты, понижавшие кровяное давление, а отходы от изготовления браслетов перемалывали в пыль, которую калабрийцы добавляли в пищу, случись им заболеть простудой. Это было прекрасное жаропонижающее средство. Гораздо более эффективное, чем наше малиновое варенье. Людей же, постоянно занимавшихся поиском мочевых камней на манер геологов, так и называли – уригеи.
2 Совершенно очевидно, что Солин описывает здесь выродившихся мамонтов, которые в эпоху античности еще жили в непроходимых лесах Германии. Древние германцы приручали их тем, что помогали несчастным животным закатывать верхнюю губу, в результате чего последние могли питаться обычным порядком.
3 Точно так же и с такой же целью ирландцам самих себя приходится ограничивать в потреблении пива.
4 Уже давно не кипит, но в глухих местах, еще случается туземцам ловить вареную рыбу и африканских раков, которые в отличие от наших ползают вперед. Африканцы просто приходят на берег с пивом и ловят вареных раков. Африканские раки замечательны еще и тем, что режущие кромки их огромных клешней никогда не тупятся. Попавшие в бассейн Нигера финикийцы из экспедиции, посланной фараоном Нехо, вывезли в Египет несколько мешков с рачьими клешнями. Говард Картер в гробнице Тутанхамона нашел медный гвоздик, скреплявший две половинки клешни, что убедительно доказывает – первые ножницы были изготовлены именно из нигерийских клешней. Иосиф Флавий во втором томе примечаний к «Иудейским войнам» сообщает – священники древних иудеев использовали ножи, сделанные из половинок клешней для обрезания.
5 Поскольку василиски наносили большой ущерб как посевам ливийцев, так и рогатому скоту, не говоря о людях, то возникли даже профессиональные ласкатели василисков (их называли василасками), которых вызывали для усмирения этих тварей, если они вдруг начинали терроризировать какое-либо селение. Большей частью, василаски происходили из самых нижних слоев общества – нищие, преступники, проститутки. Смертность при общении с василисками была очень высока. Тем не менее, некоторые из них сумели так подружиться с василисками, что зачастую работали в паре – человек натравливал чудовище на деревню, а потом предлагал свои услуги по его усмирению. В конце концов, и василиски и их ласкатели были истреблены регулярными войсками ливийского царя. У Лукиана, в его «Правдивой истории», есть упоминание о том, что одна женщина-ласкатель родила от сожительства с василиском девочку, по имени Василиса, но целый ряд более поздних авторов, среди которых такой авторитет, как Макробий, этого не подтверждают.
6 Ничего удивительного. До сих пор существует государство, во главе которого стоит, может, и не пес, но точно сукин сын. И не один, а со товарищи.
***
Прослушал и просмотрел четыре или пять записей разных исполнений Аллегретто Седьмой Бетховена. Дирижеры и оркестры разные. Со стороны смотреть – так кажется, что в некоторых коллективах музыканты сами по себе играют, а дирижер сам по себе руками разводит. И все довольны. Музыканты тем, что у них все, как у людей – с дирижером во фраке, с бабочкой и запонками, и дирижер доволен – никто не скажет, что какой-нибудь рукосуй с горы. И только у Караяна все по-другому. Смотрят на него музыканты во время игры так, что сразу понятно – ошибись они хоть на одну сто двадцать четвертую тона выше или ниже… да что там – на одну двести сорок восьмую – и все. То есть совсем все. Он из каждого дуршлаг дирижерской палочкой сделает. Будут скрипичными и виолончельными смычками всю сцену после концерта подметать. То место, где сфальшивил, каждый по триста раз переиграет… нет, сначала еще двести раз перепишет ноты всей симфонии. Кто пожаловался родителям, детям, внукам или, паче чаяния, адвокату – тот будет дуть в бас-геликон до полного вакуума в легких. Наверное, по-другому и нельзя. Если, конечно, как говорил Михаил Михайлович, вас интересует результат.*
* Ну, да. Это про музыку. Не выбрасывать же.
***
Вдруг подумал – а что если взять чеховские пьесы и перемешать их случайным образом. Только начинает, к примеру, профессор Серебряков излагать свою идею насчет продажи имения, а тут стремительно входит Лопахин уже с деньгами. И ахнуть никто не успел, как всё скуплено под дачи. И такой вариант дают, скажем, в Художественном театре, а в Современнике смешали по-другому. Там Тригорин увлекается Аней, дочерью Раневской, и предлагает ей бежать в Москву, в Москву, в Москву, чтобы увидеть небо в алмазах, и работать, работать, работать… но та страдает от неразделенной любви к Тузенбаху, который работать не желает, потому, что не работал ни разу в жизни и даже, когда он в детстве приезжал из корпуса, старый Фирс стаскивал с него сапоги. В финале, когда дачи построены и полк уехал в Москву, на опустевшую сцену выходит Соленый и прыщет духами на мертвецки пьяного Астрова. Тот отплевывается, машет руками и мычит:
- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые…
Мычание Астрова заглушает музыка. О, как она играет!
Входит Чебутыкин и вполголоса просит увести Ирину.
- Какую? - спрашивает Дорн – Ирину Николаевну или …
- Обеих, - шипит Чебутыкин. – Только что на дуэли Треплев и Тузенбах застрелили друг друга.
Занавес.
Можно поставить и фестивальный вариант. В мировом масштабе. Я себе это представляю как грандиозную оперу. Такие бывают на вагнеровских фестивалях, когда сразу принимают участие три хора, к примеру. Тут нужна большая сцена. Жаль, Большой сейчас на ремонте. Кажется, даже опера "Чайка" была. Могли бы еще и фуэте закрутить, но на такой коллектив двух докторов, Дорна и Чебутыкина, мало. Им в помощь нужен хоть десяток санитаров. Хор поет "Тарарабумбия...", Заречная крутит фуэте, по стенам висят ружья и стреляют, стреляют... музыка играет громко... громко, как только возможно и еще громче...
***
В городе книжки читаются все больше те, которые можно на бегу читать. Или вовсе газеты. Там, внутри этих детективов и глянцевых журналов все несвежее, жареное - вроде привокзальной шаурмы и чебуреков. Потом в голове от этого изжога и разлитие мозговой желчи. Ну, это в городе, а в деревне, когда темнеет вечер синий, и в ближайшую оперу хоть три года скачи – ни до какой не доскачешь, когда веселым треском трещит натопленная печь, когда за окном сугроб достает до самого подоконника – вот тогда хорошо дремать над «Философическими письмами» Чаадаева или «Опавшими листьями» Розанова и размышлять о судьбах России. «Россия пуста. Боже, Россия пуста. Продали, продали, продали…» сегодня на рынке две румяных от мороза бабы из Ростова Великого три свежих щуки с икрой. Они каждый Божий день, кроме понедельника, приезжают в Александров из Ростова на электричке, торговать рыбой. Долго с ней потом возились, с этой икрой – протерли через сито, обдали кипятком, промыли, посолили, добавили подсолнечного масла и тщательно перемешивали, прежде чем поставить в холодильник. Если верить рецепту, то меньше чем через шесть часов икра не просолится и есть ее нельзя, а потому надо терпеть еще часа два. Чижик, напевшись за день, спит без задних ног в своей клетке. Во дворе воет на луну собака, оконное стекло все в хрустальных сверкающих зарослях. Ветер утих и на снегу разбросаны в беспорядке обломки черных теней веток рябины. Второй час ночи. Наконец-то. Теперь можно. Сначала на горбушку черного хлеба намазываем масло. Ничего, что толсто и неаккуратно. Потом икру. У нее цвет гречишного меда. На подоконнике теща вырастила зеленый лук. Отрываем перышко, мелко его режем, посыпаем бутерброд, который тут же подпрыгивает ко рту, но… почтительно замирает на мгновение, пропуская перед собой рюмку водки. «Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его», - пишет Чаадаев и он таки прав. Все дело в правильной оценке. Важно, однако, чтобы между первой и второй оценкой не было большого перерыва. «…мы призваны решить большую часть проблем… завершить большую часть идей… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Тут и спорить нечего! Решим, завершим и ответим, но не сейчас, когда икра с маслом еще тают на языке, а шустрая водка уже скатилась кубарем по пищеводу.
***
Бог знает, в который раз посмотрел «Чайку». Не то, чтобы я поклонник этой пьесы, но с «Чайкой» или «С тремя сестрами» или с «Дядей Ваней» выходит так, что поначалу вроде и не нравится, но зачем-то перечитываешь, пересматриваешь их время от времени, чтобы наконец понять, а потом вдруг оказывается, что уж и реплики Тригорина или Тузенбаха или Астрова знаешь наизусть, и, на самом деле, все равно – понимаешь ты пьесу или нет, но странным образом исхитряешься жить внутри нее и разговаривать с действующими лицами и нет никаких сил вырваться, и все это про тебя, про твою жизнь, про твою бесхарактерность и неумение попасть в свой настоящий тон, про то, что музыка играет так громко, про то, что в Москву, в Москву…
***
Вчерашний день смотрел кино «Братья Карамазовы», а сегодня «Станционный смотритель». Я так думаю, что если «Братьев Карамазовых» даже и не читать, а просто положить под подушку, то всю ночь кошмары будут сниться, а на утро встанешь весь разбитый и с ужасной головной болью. Другое дело «Станционный смотритель». Его можно и читать перед сном, и просто держать в руках, да хоть к душевной ране приложить в раскрытом виде – уврачует. Ей-богу уврачует. Потому как Александр Сергеич наше всё, а Федор Михалыч наше не приведи Господи.
***
Насмотревшись по телевизору, как один умный профессор рассказывает о причинах, побудивших Гоголя сжечь второй том «Мертвых душ», вдруг подумал – хорошо, что он его сжег. Плохо то, что не сжег все черновики до единого. Ни к чему нам и знать было про всех этих белых пушистых Муразовых и Костанжогло и всего того, что Самарин назвал «подрумяниванием действительности». Мы мечтали бы о том, каким чудесным этот том мог бы быть, не сожги его писатель. Наверняка там были ответы даже на вопросы что делать, кто виноват и почему получилось как всегда. Этот том был бы для нас волшебной дверкой под нарисованным очагом. Мы искали бы его как библиотеку Ивана Грозного, как следы посещений инопланетян. Может быть, даже образовалась секта свидетелей второго тома, членов которой предало бы анафеме официальное литературоведение. Сколько литературных мистификаций было бы вызвано к жизни отсутствием рукописи второго тома. И если бы вдруг случилось чудо, и наш отец родной стал управлять нами по совести в том смысле, что отрекся бы от престола и улетел к журавлиной матери, мы сразу поняли бы – не просто так он улетел, а прочел свое будущее между строк второго тома, который на самом деле не сгорел, а стоит где-то на самой тайной и секретной кремлевской книжной полке. Ах, как жаль, что Николай Васильевич не поставил после первого тома жирную точку или даже многоточие, но не запятую. Беспременно ему надо было дать ответ куда несется Русь. Куда она несется… Да она в этом сама себе не признается даже под пыткой. Вообще написание второго тома, если принять во внимание титанические усилия по его многолетнему усовершенствованию, напоминает мне создание Эйнштейном единой теории поля. Гоголь хотел создать единую теорию России. На фоне единой теории России единая теория поля выглядит просто задачкой по арифметике для начальных классов. Первый том вышел блестящей теорией относительности, а второй… Чтобы я стал делать, окажись рядом с писателем в ту роковую ночь? Известно что. Валялся бы в ногах и умолял не жечь ни единого листочка.
***
На здании театра города Чехова висит афиша с названиями пьес нынешнего сезона. Тут и «Лекарь поневоле» Мольера, и «Снежная королева» Шварца, и «Город» Гришковца, и «Малыш и Карлсон» Линдгрен. Все это написано красивыми разноцветными буквами на красивом разноцветном холсте. Но эти замечательные пьесы не первые в списке. Первые четыре строчки с «Дядей Ваней», «Чайкой», «Тремя сестрами» и «Вишневым садом» не написаны разноцветными буквами на холсте. Названия чеховских пьес навечно написаны замурованными в желтую стену буквами из красного полированного гранита. Каждый год, в начале театрального сезона, вновь поступившие в труппу артисты, кладут руки на буквы этих названий и приносят клятву верности театру. Женские артисты обещают никогда, кроме как на сцене, не говорить и даже не думать «В Москву! В Москву!», а мужские клянутся, взявши в первом акте ружье, в последнем из него непременно… Ну, хорошо, хорошо. Не выстрелить. Не клянутся. Гранитных букв тоже нет. И очень жаль, что нет. Красивая была бы афиша, не говоря о традиции.
***
Читая книгу о Гоголе, вдруг понял, что у нас с Николаем Васильевичем много общего. Мы, к примеру, оба суеверны. Кошек не любим. Я, правда, не до такой степени как он, но если кошка мне перебежит дорогу, то без того, чтобы три раза не плюнуть через левое плечо… *. Люблю, как и он, варенье, пряники и ватрушки величиной с тарелку. Почерк у меня всегда был мелкий и стал бы бисерным, как у Гоголя, кабы не вмешался компьютер. Впрочем, почерк – ерунда. Вот любовь к обуви гораздо серьезнее. Известно, что Гоголь был крайне неравнодушен к сапогам. Тот самый капитан из первого тома «Мертвых душ», который никак не мог уснуть, любуясь «бойко и на диво стачанным каблуком» и есть некто иной, как сам... По разным свидетельствам у Гоголя всегда было в чемодане от трех до пяти пар сапог. У меня всего две пары зимних сапог, а одна пара и вовсе китайского производства и тут мне похвастаться особенно нечем, но что касается ботинок и туфель, то по их количеству я потяну на писателя областного масштаба, не меньше. Больше всего я люблю их начищать до нестерпимого блеска. Увы, в Москве пока до работы дойдешь, тебе этот блеск весь нестерпимо истопчут в метро или в автобусе. На работе-то у меня есть губка для блеска и все можно поправить, но до работы еще сорок три минуты на метро и десять пешком и все это время на ботинке след от чьего-то медвежьего каблука! Приходишь на работу с настроением смерть на болоте. Это так мучительно, что я решил перейти на ботинки с синтетическим покрытием. Их можно просто протереть влажной тряпочкой. Тем более, что губкой для блеска не все можно поправить. В некоторых сложных случаях нужен настоящий гуталин, щетка и бархотка для полировки. Я бы и это все завел, но мы все же делаем лекарства, а не докторскую колбасу, которую никаким гуталином не испортишь**. Ну, хватит об обуви. Лучше о еде. Если с ватрушками и конфетами у нас с Николаем Васильевичем полная симфония, то по части спагетти… Картошка, если ее тонко порезать и поджарить с полукольцами репчатого лука даст сто очков вперед любым макаронам. Если прибавить к картошке малосольную селедку с икрой или молоками, бородинский хлеб, квашеную капусту с ломтиками антоновки, хрустящий соленый огурчик и рюмку ледяной «Зубровки», то макароны будут нервно курить в коридоре. Вот вы прибавьте все вышеперечисленное к макаронам, прибавьте. Что, спрашивается, получится? Черт знает что и получится. Да, и чтоб два раза не вставать скажу про щи из квашеной капусты, которые лучше всякого борща, хоть бы он был даже сварен из копченого гуся с прибавлением сушеных белых грибов для запаха. Я понимаю, что Гоголь после такого моего заявления, несмотря на нашу общую любовь к сапогам и варенью, не стал бы даже перо чинить со мной на одном гектаре, а не то, что писать, но против правды я пойти не могу. Не имею никакого римского права. И последнее. Не люблю цветастых жилетов, хоть и Гоголь их любил. Я даже свитеров с оленями не люблю. Не то, чтобы мне было жалко оленей, которые пошли на их украшение, а просто не люблю.
*Я заметил, что и женщины такие есть. Перейдет она тебе дорогу, и тут хоть слюной изойди, а удачи уж никакой не будет.Еще и жена тебе шею так
** Интересно, что эта моя любовь к начищенной обуви передалась детям, но не сыну, как я думал, а дочери. Какой-то сбой, видимо, произошел при кодировании генетической информации.
***
Решил прочесть пелевинское «Generation P». Почему-то эта книга выпала из моего кругозора. Прочел уже половину. Пелевин, конечно, очень остроумен. Со словами умеет играть. Про рекламу и глюки от мухоморов понимает. Впрочем, по глюки от мухоморов я оценить не могу, поскольку сам никогда их не ел. Но все равно – завлекательно написано. Про древних шумеров… Тут не очень. Я про них довольно много успел прочесть до Пелевина. Но вообще, все умное в книге. Все современное. И вместе с тем не покидает ощущение, что читаешь… Как бы это сказать… Есть у Веры Павловой замечательное Подражание Ахматовой «и слово хуй на стенке лифта перечитала восемь раз». Я, конечно, не перечитала, а перечитал и не восемь раз, а всего один, но... ощущение от книги… Стихи, надо сказать, мне больше понравились.
***
Проезжая мимо «Чеховской» подумал, что в вестибюле этой станции не хватает самого необходимого – большого портрета Антона Павловича и под ним гранитной полочки на которой лежали бы два или три томика его рассказов. Пробежит мимо портрета ребенок, бросит взгляд на писателя, вздрогнет, пробормочет про себя «Чуден Днепр при тихой погоде» или «Зачем Герасим утопил Муму» и дальше побежит. Гордо пройдет, цокая каблуками от ушей, красавица, шевельнется в ее наманикюренной голове…, но тут же и уляжется. Подойдет к портрету замотанный делами командировочный, поставит на пол неподъемный свой портфель, в котором лежит десять килограмм товарно-транспортных накладных и счетов-фактур, возьмет с полочки книжку и станет тихо читать, время от времени поднимая глаза на портрет: «Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее…». Вздохнет, почешет шапку, перевернет сотню страниц разом и продолжит «И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца!», потом еще раз вздохнет, глубоко-глубоко, закроет книгу, и уж наизусть скажет «Мисюсь, где ты?» и тут же, без перерыва «Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...». Постоит молча, машинально поглаживая прижатую к груди книгу, оторвет ее от себя, положит на полку, снимет шапку, привстанет на цыпочки, приложится к портрету, туда где кончается лацкан чеховского пиджака и начинаются пуговицы, поклонится и побредет себе с Богом пересаживаться на «Тверскую», чтобы ехать на Белорусский вокзал.
На «Марксистской»… Ну, тут хватит и портрета, но уж непременно подписать полностью: «Карл Фридрих Иероним фон Маркс», а то никто и не вспомнит, что это за бородатый мужик. Хорошо бы власти раскошелились на настоящую бороду для портрета. И чтобы каждый волосок – волшебный. Выдрал его, пошептал заклинание «Призрак бродит по Европе…» или «Пролетарии всех стран…», дунул и твое желание исполнилось – у соседа отсох перфоратор или у его жены, которая живет на одной с тобой лестничной площадке, муж уехал в командировку.
На «Пушкинской» под портретом Александра Сергеевича и книжек никаких класть на полку не надо – заставить ее всю бутылками с шампанским. Еще и не успеют открыть, а уж закричат «Выпьем с горя; где же кружка!» И точно, кружки наверняка не будет - или ее забудет поставить администрация или умыкнут проезжающие. Потом, когда все выпьют и без всяких кружек, а новых бутылок не подвезут, поскольку отпущенные на это средства... положат на полку рядом с пустыми бутылками "Женитьбу Фигаро". И перечитать можно, и никто на Бомарше не позарится*.
* Для тех же, кому и Пушкин, и Чехов, не говоря о Марксе… можно, не мудрствуя лукаво, на станции «Рижская», в том конце вестибюля, где на стене выложено мозаичное панно на котором латышские крестьянки вставляют зерна тмина в тесто для рижского хлеба, установить черную с золотом банку шпрот ведра на два, такую же буханку бородинского и бутылку водки.
***
У гоголевского портфеля, в котором хранилась рукопись «Мертвых душ», и который нам, наконец, решился показать музей Пушкина к юбилею писателя, довольно странная история. У кого он только не побывал. Однажды, когда им владела одна учительница младших классов, ее сын Пашка десяти лет, случайно, собирая тетрадки в школу, перепутал портфели и положил не в гимназический, а в портфель Гоголя свое сочинение на тему о том, как он провел лето. На другое утро выяснилось, что в сочинении нет ни единой ошибки. Даже и самая последняя запятая стоит на своем месте. Сообразительный мальчик, стал брать сочинения своих товарищей на ночевку в портфеле. За этот, с позволения сказать, «постой», одноклассники платили ему по две копейки с листа, а те у кого денег не было, приносили то бублик с маком, то калач, а то и перочинный ножичек с затейливой наборной рукоятью. Вся эта история закончилась нехорошо, некрасиво. Кто-то из товарищей Пашки пожаловался родителям и… сидеть незадачливый коммерсант толком не мог неделю, а то и больше.
Потом следы портфеля теряются и через несколько десятков лет обнаруживаются уже в фондах какого-то провинциального литературного музея. Уж как случилось, что в портфеле пролежала два или три месяца рукопись рассказа сотрудника музея – никто не знает. Сам-то сотрудник, недолго погоревав о пропаже, легко восстановил весь рассказ по памяти, напечатал в местной газете «За наше счастливое прошлое» и гонорар пропил с такими же писателями, как и он сам в местной чайной. Когда же отыскалась первая рукопись, то удивлению автора не было предела – из всего рассказа нетронутой оказалась только фамилия автора - Копейкин. Даже само название было изменено на более звучное и интригующее. Слог стал таким легким и блестящим, образы такими сложными и многогранными… Следы Копейкина и его рукописи исследователям проследить не удалось. Кажется, он уехал с рукописью своего рассказа в Москву, обивать пороги тамошних редакций и там сгинул. Уже потом, через год или два, как ему пропасть, ходили слухи, что объявилась в столице шайка из самых что ни на есть изгоев приличного литературного общества – всклокоченные поэты, испитые прозаики и оборванные эссеисты, промышлявшие кражей рукописей знаменитых писателей. И атаманом этой шайки был не кто другой…
Портфель же забрали в Москву. Сначала решили создать секретную комиссию, по выяснению его чудесных свойств, пригласили в нее известных писателей и литературоведов в погонах и даже провели первое секретное заседание, но как-то потом все сошло на нет, а сам портфель нечувствительным образом оказался у одного секретарей союза писателей. Лежал у него в сейфе. Периодически клал он в него разные свои рассказы, повести и даже один роман. Полежат рукописи квартал или два, достанет он их – диво дивное, а не рассказы. Начнешь читать – не оторвешься. Только одно в них нехорошо – не потрафляют они властям. Такое иногда в тексте отыскивалось, что остатки волос у этого секретаря становились дыбом. Шляпу на голову натянет, чтоб сослуживцы не видели, как он некоторым образом взъерошен, в кресло вожмется и сидит, дрожит. Ну, кто ж выдержит долго такие пытки. Да и зачем они ему при такой-то зарплате, квартире и машине? Ради чего, спрашивается? Отнес он портфель в музей и зажил себе пропиваючи.
А снаружи портфель как портфель. Самый обычный. Светло-коричневой кожи с одним замком и двумя металлическими пряжками для ремней. Почему-то фотографировать его запрещено. Уж как я ни упрашивал старушку, следящую за порядком в этом зале – ни за что она не соглашалась. Тогда я сфотографировал его тайком – камерой телефона. Ну и еще несколько экспонатов. Домой пришел, стал переносить фотографии из телефона в компьютер – все есть, а вместо фотографии портфеля какое-то размытое зеленое пятно. Черт его знает почему.
***
Стихи «Мертвых душ» таковы, что хочется не только читать их глазами, но и ощупывать, точно слепой, каждое слово пальцами.
***
Читал «Трех Сестер» и думал – ну, не говорят так обычные, нормальные люди. Не говорят! И вдруг понял, что они думают вслух то, что говорят про себя. То есть, ходят по сцене голыми. Или не голыми, но в ночных рубашках, точно сомнамбулы. Нет! Не в ночных. В смирительных. «Трех сестер» лучше всего ставить в декорациях сумасшедшего дома. Все слоняются из палаты в палату. Опухшие от беспробудного, чугунного сна, небритые, нечесаные. Кроме, пожалуй, бороды Чебутыкина. Он все время ее с остервенением расчесывает. Тузенбах говорит Ирине: «Вы печальны, вы недовольны жизнью… О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!». И при этих словах входит санитар – грубая, бесчувственная скотина. Каратель со шприцем в огромной, волосатой руке. Игла шприца хищно шевелится… Как это все мучительно! И эта невозможность быть с Ириной, и этот красный, твердый желвак от укола, на котором не усидишь…
***
В который раз перечитывал «Мертвые души» и вдруг стало жалко Плюшкина. Буквально до слез. Он, конечно, препорядочная скотина и уж если не дочери, то хоть внукам мог бы… все равно жалко. До этого я, кроме Чичикова, никого не жалел, а тут… Кстати, о Павле Ивановиче. Думал я, думал – кто бы мог его сегодня сыграть? Мужской актер пошел нынче какой-то… «немецкая жидкостная натура», как сказал бы сам Николай Васильевич. Уж на что я не любил Калягина в этой роли, а и тот лучше нынешних. Еще лучше покойный Белокуров в фильме шестидесятого года, но и у того фильма есть свои недостатки. Фильм Лунгина «Дело о мертвых душах» с Деревянкой… ну, фильм Лунгина, да. Деревянко такой милый пупсик. Очень его люблю, но к пожарной безопасности это не имеет никакого отношения.Безрукова видел в спектакле Короче говоря, не на ком из мужчин остановить взгляд. Вот Маша Аронова могла бы сыграть. В нее я верю. Она дама приятная во всех отношениях. Могла бы и губернаторскую дочку увезти, ежели все удачно сложилось бы у Чичикова. В конце концов - играет же Неелова Башмачкина.
***
Читаю «Выбранные места из переписки с друзьями». Не прочел и половины еще, но силы мои на исходе. Галиматья феерическая. Такое ощущение, что это писал министр народного просвещения Уваров. Да и тот написал бы лучше. Белинский, конечно, гигант. Смог прочесть все от корки до корки и написал развернутую критику. Злой Белинский. Ну ты же видишь – настоящая клиника. Уехала крыша у Николая Васильевича. Пожалей, войди в положение. Что ж ты привязался к нему как цепной пес прогресса…
Читая книгу Ллойда Арнольда Брауна «История географических карт» совершенно неожиданно наткнулся на описание моего писательского идеала. Вот, оказывается, кому я бессознательно подражаю. «Значительная часть сказочных элементов, которые появились впервые на ранних средневековых картах и кочевали после этого с карты на карту вплоть до восемнадцатого века, попала туда с легкой руки бесстыдного враля и сочинителя небылиц по имени Гай Юлий Солин (ок. 250 г.), которого его враги окрестили «подражателем Плиния». … Солин составил и опубликовал свою галерею чудес под названием Collecteana rerum memorabilium. Сочинение имело немедленный успех и оставалось популярным более тысячи лет. …Солин не боялся утверждать, что сверхъестественные чудеса есть даже в самых обычных и известных местах. Они описывал громадных питонов Калабрии, которые пили молоко у дойных коров, и тамошних рысей, моча которых застывала «до твердости драгоценного камня, янтарного по цвету и обладающего магнитной силой1»… Дельфины в Тартарии настолько проворны, что пролетают иногда прямо над верхушками мачт проходящих судов. В степи обнаружились и люди с конскими копытами, и те создания – о них упоминал еще Страбон, - чьей единственной одеждой служили их собственные уши, и дикари, жившие позади северного ветра, и одноглазые люди древних сказаний. … Среди чудес Германии значились герцинские птицы, чьи перья светились в темноте, и существо, напоминающее мула, но обладающее настолько длинной верхней губой, что кормиться оно могло только двигаясь задом наперед2. Народ Ирландии был описан как грубый и невежественный, зато трава тамошних пастбищ, как утверждалось, настолько сочна и питательна, что ирландский скот лопнул бы, если бы его не ограничивали в еде3. …Реки вокруг горы Атлас – особенно Бамбатум, - если верить Солину, кишмя кишели речными конями и крокодилами. Река Нигер непрерывно кипела, поскольку в той местности всегда царил жуткий жар, горячее любого огня4. В Африке обитали гиены с негнущейся спиной; одной их тени было достаточно, чтобы вселить невыразимый ужас в сердца собак и лишить их возможности не только кусаться, но даже и лаять. В самых отдаленных страны Сырт (Ливии) обитал василиск – необыкновенно жуткая тварь, которая передней своей частью на двух ногах ползла по земле, как крокодил, а задней парила в воздухе при помощи пары крыльев или чего-то вроде боковых плавников. Укус василиска – нет, даже его дыхание было смертельным! Только ласкам было под силу одолеть его5. В Эфиопии жили псоглавые симеаны и какая-то загадочная раса людей, царем у которых был пес6. В Эфиопии же жило береговое племя, все люди которого имели по четыре глаза. Муравьи вдоль Нигера были размером с мастифа. В Земле шелка (Западном Китае) шелк счесывали с листьев деревьев, на которых он и родился. В дополнение ко всевозможным зверям из Плиниева зверинца на средневековых картах можно обнаружить безносых людей (в дальних пределах Африки); безголовых людей с глазами и ртом на груди; людей пустыни с кривыми ногами (на которых они не ходят, а скользят по песку). В Индии нарисованы люди с восемью большими пальцами на каждой ноге, и другие (в горных районах) с собачьей головой и когтями вместо пальцев (они лают, а не говорят). Там же видны люди с единственной ногой – зато ступня ее настолько велика, что, если судить по рисункам, ее часть использовали в качестве зонтика от солнца. Так говорил Солин!»
1 В те времена и зародилась в Калабрии уринотерапия. Из мочевых камней изготовляли ручные и ножные браслеты, понижавшие кровяное давление, а отходы от изготовления браслетов перемалывали в пыль, которую калабрийцы добавляли в пищу, случись им заболеть простудой. Это было прекрасное жаропонижающее средство. Гораздо более эффективное, чем наше малиновое варенье. Людей же, постоянно занимавшихся поиском мочевых камней на манер геологов, так и называли – уригеи.
2 Совершенно очевидно, что Солин описывает здесь выродившихся мамонтов, которые в эпоху античности еще жили в непроходимых лесах Германии. Древние германцы приручали их тем, что помогали несчастным животным закатывать верхнюю губу, в результате чего последние могли питаться обычным порядком.
3 Точно так же и с такой же целью ирландцам самих себя приходится ограничивать в потреблении пива.
4 Уже давно не кипит, но в глухих местах, еще случается туземцам ловить вареную рыбу и африканских раков, которые в отличие от наших ползают вперед. Африканцы просто приходят на берег с пивом и ловят вареных раков. Африканские раки замечательны еще и тем, что режущие кромки их огромных клешней никогда не тупятся. Попавшие в бассейн Нигера финикийцы из экспедиции, посланной фараоном Нехо, вывезли в Египет несколько мешков с рачьими клешнями. Говард Картер в гробнице Тутанхамона нашел медный гвоздик, скреплявший две половинки клешни, что убедительно доказывает – первые ножницы были изготовлены именно из нигерийских клешней. Иосиф Флавий во втором томе примечаний к «Иудейским войнам» сообщает – священники древних иудеев использовали ножи, сделанные из половинок клешней для обрезания.
5 Поскольку василиски наносили большой ущерб как посевам ливийцев, так и рогатому скоту, не говоря о людях, то возникли даже профессиональные ласкатели василисков (их называли василасками), которых вызывали для усмирения этих тварей, если они вдруг начинали терроризировать какое-либо селение. Большей частью, василаски происходили из самых нижних слоев общества – нищие, преступники, проститутки. Смертность при общении с василисками была очень высока. Тем не менее, некоторые из них сумели так подружиться с василисками, что зачастую работали в паре – человек натравливал чудовище на деревню, а потом предлагал свои услуги по его усмирению. В конце концов, и василиски и их ласкатели были истреблены регулярными войсками ливийского царя. У Лукиана, в его «Правдивой истории», есть упоминание о том, что одна женщина-ласкатель родила от сожительства с василиском девочку, по имени Василиса, но целый ряд более поздних авторов, среди которых такой авторитет, как Макробий, этого не подтверждают.
6 Ничего удивительного. До сих пор существует государство, во главе которого стоит, может, и не пес, но точно сукин сын. И не один, а со товарищи.
***
Прослушал и просмотрел четыре или пять записей разных исполнений Аллегретто Седьмой Бетховена. Дирижеры и оркестры разные. Со стороны смотреть – так кажется, что в некоторых коллективах музыканты сами по себе играют, а дирижер сам по себе руками разводит. И все довольны. Музыканты тем, что у них все, как у людей – с дирижером во фраке, с бабочкой и запонками, и дирижер доволен – никто не скажет, что какой-нибудь рукосуй с горы. И только у Караяна все по-другому. Смотрят на него музыканты во время игры так, что сразу понятно – ошибись они хоть на одну сто двадцать четвертую тона выше или ниже… да что там – на одну двести сорок восьмую – и все. То есть совсем все. Он из каждого дуршлаг дирижерской палочкой сделает. Будут скрипичными и виолончельными смычками всю сцену после концерта подметать. То место, где сфальшивил, каждый по триста раз переиграет… нет, сначала еще двести раз перепишет ноты всей симфонии. Кто пожаловался родителям, детям, внукам или, паче чаяния, адвокату – тот будет дуть в бас-геликон до полного вакуума в легких. Наверное, по-другому и нельзя. Если, конечно, как говорил Михаил Михайлович, вас интересует результат.*
* Ну, да. Это про музыку. Не выбрасывать же.
***
Вдруг подумал – а что если взять чеховские пьесы и перемешать их случайным образом. Только начинает, к примеру, профессор Серебряков излагать свою идею насчет продажи имения, а тут стремительно входит Лопахин уже с деньгами. И ахнуть никто не успел, как всё скуплено под дачи. И такой вариант дают, скажем, в Художественном театре, а в Современнике смешали по-другому. Там Тригорин увлекается Аней, дочерью Раневской, и предлагает ей бежать в Москву, в Москву, в Москву, чтобы увидеть небо в алмазах, и работать, работать, работать… но та страдает от неразделенной любви к Тузенбаху, который работать не желает, потому, что не работал ни разу в жизни и даже, когда он в детстве приезжал из корпуса, старый Фирс стаскивал с него сапоги. В финале, когда дачи построены и полк уехал в Москву, на опустевшую сцену выходит Соленый и прыщет духами на мертвецки пьяного Астрова. Тот отплевывается, машет руками и мычит:
- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые…
Мычание Астрова заглушает музыка. О, как она играет!
Входит Чебутыкин и вполголоса просит увести Ирину.
- Какую? - спрашивает Дорн – Ирину Николаевну или …
- Обеих, - шипит Чебутыкин. – Только что на дуэли Треплев и Тузенбах застрелили друг друга.
Занавес.
Можно поставить и фестивальный вариант. В мировом масштабе. Я себе это представляю как грандиозную оперу. Такие бывают на вагнеровских фестивалях, когда сразу принимают участие три хора, к примеру. Тут нужна большая сцена. Жаль, Большой сейчас на ремонте. Кажется, даже опера "Чайка" была. Могли бы еще и фуэте закрутить, но на такой коллектив двух докторов, Дорна и Чебутыкина, мало. Им в помощь нужен хоть десяток санитаров. Хор поет "Тарарабумбия...", Заречная крутит фуэте, по стенам висят ружья и стреляют, стреляют... музыка играет громко... громко, как только возможно и еще громче...
***
В городе книжки читаются все больше те, которые можно на бегу читать. Или вовсе газеты. Там, внутри этих детективов и глянцевых журналов все несвежее, жареное - вроде привокзальной шаурмы и чебуреков. Потом в голове от этого изжога и разлитие мозговой желчи. Ну, это в городе, а в деревне, когда темнеет вечер синий, и в ближайшую оперу хоть три года скачи – ни до какой не доскачешь, когда веселым треском трещит натопленная печь, когда за окном сугроб достает до самого подоконника – вот тогда хорошо дремать над «Философическими письмами» Чаадаева или «Опавшими листьями» Розанова и размышлять о судьбах России. «Россия пуста. Боже, Россия пуста. Продали, продали, продали…» сегодня на рынке две румяных от мороза бабы из Ростова Великого три свежих щуки с икрой. Они каждый Божий день, кроме понедельника, приезжают в Александров из Ростова на электричке, торговать рыбой. Долго с ней потом возились, с этой икрой – протерли через сито, обдали кипятком, промыли, посолили, добавили подсолнечного масла и тщательно перемешивали, прежде чем поставить в холодильник. Если верить рецепту, то меньше чем через шесть часов икра не просолится и есть ее нельзя, а потому надо терпеть еще часа два. Чижик, напевшись за день, спит без задних ног в своей клетке. Во дворе воет на луну собака, оконное стекло все в хрустальных сверкающих зарослях. Ветер утих и на снегу разбросаны в беспорядке обломки черных теней веток рябины. Второй час ночи. Наконец-то. Теперь можно. Сначала на горбушку черного хлеба намазываем масло. Ничего, что толсто и неаккуратно. Потом икру. У нее цвет гречишного меда. На подоконнике теща вырастила зеленый лук. Отрываем перышко, мелко его режем, посыпаем бутерброд, который тут же подпрыгивает ко рту, но… почтительно замирает на мгновение, пропуская перед собой рюмку водки. «Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его», - пишет Чаадаев и он таки прав. Все дело в правильной оценке. Важно, однако, чтобы между первой и второй оценкой не было большого перерыва. «…мы призваны решить большую часть проблем… завершить большую часть идей… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Тут и спорить нечего! Решим, завершим и ответим, но не сейчас, когда икра с маслом еще тают на языке, а шустрая водка уже скатилась кубарем по пищеводу.
***
Бог знает, в который раз посмотрел «Чайку». Не то, чтобы я поклонник этой пьесы, но с «Чайкой» или «С тремя сестрами» или с «Дядей Ваней» выходит так, что поначалу вроде и не нравится, но зачем-то перечитываешь, пересматриваешь их время от времени, чтобы наконец понять, а потом вдруг оказывается, что уж и реплики Тригорина или Тузенбаха или Астрова знаешь наизусть, и, на самом деле, все равно – понимаешь ты пьесу или нет, но странным образом исхитряешься жить внутри нее и разговаривать с действующими лицами и нет никаких сил вырваться, и все это про тебя, про твою жизнь, про твою бесхарактерность и неумение попасть в свой настоящий тон, про то, что музыка играет так громко, про то, что в Москву, в Москву…
***
Вчерашний день смотрел кино «Братья Карамазовы», а сегодня «Станционный смотритель». Я так думаю, что если «Братьев Карамазовых» даже и не читать, а просто положить под подушку, то всю ночь кошмары будут сниться, а на утро встанешь весь разбитый и с ужасной головной болью. Другое дело «Станционный смотритель». Его можно и читать перед сном, и просто держать в руках, да хоть к душевной ране приложить в раскрытом виде – уврачует. Ей-богу уврачует. Потому как Александр Сергеич наше всё, а Федор Михалыч наше не приведи Господи.
***
Насмотревшись по телевизору, как один умный профессор рассказывает о причинах, побудивших Гоголя сжечь второй том «Мертвых душ», вдруг подумал – хорошо, что он его сжег. Плохо то, что не сжег все черновики до единого. Ни к чему нам и знать было про всех этих белых пушистых Муразовых и Костанжогло и всего того, что Самарин назвал «подрумяниванием действительности». Мы мечтали бы о том, каким чудесным этот том мог бы быть, не сожги его писатель. Наверняка там были ответы даже на вопросы что делать, кто виноват и почему получилось как всегда. Этот том был бы для нас волшебной дверкой под нарисованным очагом. Мы искали бы его как библиотеку Ивана Грозного, как следы посещений инопланетян. Может быть, даже образовалась секта свидетелей второго тома, членов которой предало бы анафеме официальное литературоведение. Сколько литературных мистификаций было бы вызвано к жизни отсутствием рукописи второго тома. И если бы вдруг случилось чудо, и наш отец родной стал управлять нами по совести в том смысле, что отрекся бы от престола и улетел к журавлиной матери, мы сразу поняли бы – не просто так он улетел, а прочел свое будущее между строк второго тома, который на самом деле не сгорел, а стоит где-то на самой тайной и секретной кремлевской книжной полке. Ах, как жаль, что Николай Васильевич не поставил после первого тома жирную точку или даже многоточие, но не запятую. Беспременно ему надо было дать ответ куда несется Русь. Куда она несется… Да она в этом сама себе не признается даже под пыткой. Вообще написание второго тома, если принять во внимание титанические усилия по его многолетнему усовершенствованию, напоминает мне создание Эйнштейном единой теории поля. Гоголь хотел создать единую теорию России. На фоне единой теории России единая теория поля выглядит просто задачкой по арифметике для начальных классов. Первый том вышел блестящей теорией относительности, а второй… Чтобы я стал делать, окажись рядом с писателем в ту роковую ночь? Известно что. Валялся бы в ногах и умолял не жечь ни единого листочка.
***
На здании театра города Чехова висит афиша с названиями пьес нынешнего сезона. Тут и «Лекарь поневоле» Мольера, и «Снежная королева» Шварца, и «Город» Гришковца, и «Малыш и Карлсон» Линдгрен. Все это написано красивыми разноцветными буквами на красивом разноцветном холсте. Но эти замечательные пьесы не первые в списке. Первые четыре строчки с «Дядей Ваней», «Чайкой», «Тремя сестрами» и «Вишневым садом» не написаны разноцветными буквами на холсте. Названия чеховских пьес навечно написаны замурованными в желтую стену буквами из красного полированного гранита. Каждый год, в начале театрального сезона, вновь поступившие в труппу артисты, кладут руки на буквы этих названий и приносят клятву верности театру. Женские артисты обещают никогда, кроме как на сцене, не говорить и даже не думать «В Москву! В Москву!», а мужские клянутся, взявши в первом акте ружье, в последнем из него непременно… Ну, хорошо, хорошо. Не выстрелить. Не клянутся. Гранитных букв тоже нет. И очень жаль, что нет. Красивая была бы афиша, не говоря о традиции.
***
Читая книгу о Гоголе, вдруг понял, что у нас с Николаем Васильевичем много общего. Мы, к примеру, оба суеверны. Кошек не любим. Я, правда, не до такой степени как он, но если кошка мне перебежит дорогу, то без того, чтобы три раза не плюнуть через левое плечо… *. Люблю, как и он, варенье, пряники и ватрушки величиной с тарелку. Почерк у меня всегда был мелкий и стал бы бисерным, как у Гоголя, кабы не вмешался компьютер. Впрочем, почерк – ерунда. Вот любовь к обуви гораздо серьезнее. Известно, что Гоголь был крайне неравнодушен к сапогам. Тот самый капитан из первого тома «Мертвых душ», который никак не мог уснуть, любуясь «бойко и на диво стачанным каблуком» и есть некто иной, как сам... По разным свидетельствам у Гоголя всегда было в чемодане от трех до пяти пар сапог. У меня всего две пары зимних сапог, а одна пара и вовсе китайского производства и тут мне похвастаться особенно нечем, но что касается ботинок и туфель, то по их количеству я потяну на писателя областного масштаба, не меньше. Больше всего я люблю их начищать до нестерпимого блеска. Увы, в Москве пока до работы дойдешь, тебе этот блеск весь нестерпимо истопчут в метро или в автобусе. На работе-то у меня есть губка для блеска и все можно поправить, но до работы еще сорок три минуты на метро и десять пешком и все это время на ботинке след от чьего-то медвежьего каблука! Приходишь на работу с настроением смерть на болоте. Это так мучительно, что я решил перейти на ботинки с синтетическим покрытием. Их можно просто протереть влажной тряпочкой. Тем более, что губкой для блеска не все можно поправить. В некоторых сложных случаях нужен настоящий гуталин, щетка и бархотка для полировки. Я бы и это все завел, но мы все же делаем лекарства, а не докторскую колбасу, которую никаким гуталином не испортишь**. Ну, хватит об обуви. Лучше о еде. Если с ватрушками и конфетами у нас с Николаем Васильевичем полная симфония, то по части спагетти… Картошка, если ее тонко порезать и поджарить с полукольцами репчатого лука даст сто очков вперед любым макаронам. Если прибавить к картошке малосольную селедку с икрой или молоками, бородинский хлеб, квашеную капусту с ломтиками антоновки, хрустящий соленый огурчик и рюмку ледяной «Зубровки», то макароны будут нервно курить в коридоре. Вот вы прибавьте все вышеперечисленное к макаронам, прибавьте. Что, спрашивается, получится? Черт знает что и получится. Да, и чтоб два раза не вставать скажу про щи из квашеной капусты, которые лучше всякого борща, хоть бы он был даже сварен из копченого гуся с прибавлением сушеных белых грибов для запаха. Я понимаю, что Гоголь после такого моего заявления, несмотря на нашу общую любовь к сапогам и варенью, не стал бы даже перо чинить со мной на одном гектаре, а не то, что писать, но против правды я пойти не могу. Не имею никакого римского права. И последнее. Не люблю цветастых жилетов, хоть и Гоголь их любил. Я даже свитеров с оленями не люблю. Не то, чтобы мне было жалко оленей, которые пошли на их украшение, а просто не люблю.
*Я заметил, что и женщины такие есть. Перейдет она тебе дорогу, и тут хоть слюной изойди, а удачи уж никакой не будет.
** Интересно, что эта моя любовь к начищенной обуви передалась детям, но не сыну, как я думал, а дочери. Какой-то сбой, видимо, произошел при кодировании генетической информации.
***
Решил прочесть пелевинское «Generation P». Почему-то эта книга выпала из моего кругозора. Прочел уже половину. Пелевин, конечно, очень остроумен. Со словами умеет играть. Про рекламу и глюки от мухоморов понимает. Впрочем, по глюки от мухоморов я оценить не могу, поскольку сам никогда их не ел. Но все равно – завлекательно написано. Про древних шумеров… Тут не очень. Я про них довольно много успел прочесть до Пелевина. Но вообще, все умное в книге. Все современное. И вместе с тем не покидает ощущение, что читаешь… Как бы это сказать… Есть у Веры Павловой замечательное Подражание Ахматовой «и слово хуй на стенке лифта перечитала восемь раз». Я, конечно, не перечитала, а перечитал и не восемь раз, а всего один, но... ощущение от книги… Стихи, надо сказать, мне больше понравились.
***
Проезжая мимо «Чеховской» подумал, что в вестибюле этой станции не хватает самого необходимого – большого портрета Антона Павловича и под ним гранитной полочки на которой лежали бы два или три томика его рассказов. Пробежит мимо портрета ребенок, бросит взгляд на писателя, вздрогнет, пробормочет про себя «Чуден Днепр при тихой погоде» или «Зачем Герасим утопил Муму» и дальше побежит. Гордо пройдет, цокая каблуками от ушей, красавица, шевельнется в ее наманикюренной голове…, но тут же и уляжется. Подойдет к портрету замотанный делами командировочный, поставит на пол неподъемный свой портфель, в котором лежит десять килограмм товарно-транспортных накладных и счетов-фактур, возьмет с полочки книжку и станет тихо читать, время от времени поднимая глаза на портрет: «Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее…». Вздохнет, почешет шапку, перевернет сотню страниц разом и продолжит «И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца!», потом еще раз вздохнет, глубоко-глубоко, закроет книгу, и уж наизусть скажет «Мисюсь, где ты?» и тут же, без перерыва «Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...». Постоит молча, машинально поглаживая прижатую к груди книгу, оторвет ее от себя, положит на полку, снимет шапку, привстанет на цыпочки, приложится к портрету, туда где кончается лацкан чеховского пиджака и начинаются пуговицы, поклонится и побредет себе с Богом пересаживаться на «Тверскую», чтобы ехать на Белорусский вокзал.
На «Марксистской»… Ну, тут хватит и портрета, но уж непременно подписать полностью: «Карл Фридрих Иероним фон Маркс», а то никто и не вспомнит, что это за бородатый мужик. Хорошо бы власти раскошелились на настоящую бороду для портрета. И чтобы каждый волосок – волшебный. Выдрал его, пошептал заклинание «Призрак бродит по Европе…» или «Пролетарии всех стран…», дунул и твое желание исполнилось – у соседа отсох перфоратор или у его жены, которая живет на одной с тобой лестничной площадке, муж уехал в командировку.
На «Пушкинской» под портретом Александра Сергеевича и книжек никаких класть на полку не надо – заставить ее всю бутылками с шампанским. Еще и не успеют открыть, а уж закричат «Выпьем с горя; где же кружка!» И точно, кружки наверняка не будет - или ее забудет поставить администрация или умыкнут проезжающие. Потом, когда все выпьют и без всяких кружек, а новых бутылок не подвезут, поскольку отпущенные на это средства... положат на полку рядом с пустыми бутылками "Женитьбу Фигаро". И перечитать можно, и никто на Бомарше не позарится*.
* Для тех же, кому и Пушкин, и Чехов, не говоря о Марксе… можно, не мудрствуя лукаво, на станции «Рижская», в том конце вестибюля, где на стене выложено мозаичное панно на котором латышские крестьянки вставляют зерна тмина в тесто для рижского хлеба, установить черную с золотом банку шпрот ведра на два, такую же буханку бородинского и бутылку водки.
***
У гоголевского портфеля, в котором хранилась рукопись «Мертвых душ», и который нам, наконец, решился показать музей Пушкина к юбилею писателя, довольно странная история. У кого он только не побывал. Однажды, когда им владела одна учительница младших классов, ее сын Пашка десяти лет, случайно, собирая тетрадки в школу, перепутал портфели и положил не в гимназический, а в портфель Гоголя свое сочинение на тему о том, как он провел лето. На другое утро выяснилось, что в сочинении нет ни единой ошибки. Даже и самая последняя запятая стоит на своем месте. Сообразительный мальчик, стал брать сочинения своих товарищей на ночевку в портфеле. За этот, с позволения сказать, «постой», одноклассники платили ему по две копейки с листа, а те у кого денег не было, приносили то бублик с маком, то калач, а то и перочинный ножичек с затейливой наборной рукоятью. Вся эта история закончилась нехорошо, некрасиво. Кто-то из товарищей Пашки пожаловался родителям и… сидеть незадачливый коммерсант толком не мог неделю, а то и больше.
Потом следы портфеля теряются и через несколько десятков лет обнаруживаются уже в фондах какого-то провинциального литературного музея. Уж как случилось, что в портфеле пролежала два или три месяца рукопись рассказа сотрудника музея – никто не знает. Сам-то сотрудник, недолго погоревав о пропаже, легко восстановил весь рассказ по памяти, напечатал в местной газете «За наше счастливое прошлое» и гонорар пропил с такими же писателями, как и он сам в местной чайной. Когда же отыскалась первая рукопись, то удивлению автора не было предела – из всего рассказа нетронутой оказалась только фамилия автора - Копейкин. Даже само название было изменено на более звучное и интригующее. Слог стал таким легким и блестящим, образы такими сложными и многогранными… Следы Копейкина и его рукописи исследователям проследить не удалось. Кажется, он уехал с рукописью своего рассказа в Москву, обивать пороги тамошних редакций и там сгинул. Уже потом, через год или два, как ему пропасть, ходили слухи, что объявилась в столице шайка из самых что ни на есть изгоев приличного литературного общества – всклокоченные поэты, испитые прозаики и оборванные эссеисты, промышлявшие кражей рукописей знаменитых писателей. И атаманом этой шайки был не кто другой…
Портфель же забрали в Москву. Сначала решили создать секретную комиссию, по выяснению его чудесных свойств, пригласили в нее известных писателей и литературоведов в погонах и даже провели первое секретное заседание, но как-то потом все сошло на нет, а сам портфель нечувствительным образом оказался у одного секретарей союза писателей. Лежал у него в сейфе. Периодически клал он в него разные свои рассказы, повести и даже один роман. Полежат рукописи квартал или два, достанет он их – диво дивное, а не рассказы. Начнешь читать – не оторвешься. Только одно в них нехорошо – не потрафляют они властям. Такое иногда в тексте отыскивалось, что остатки волос у этого секретаря становились дыбом. Шляпу на голову натянет, чтоб сослуживцы не видели, как он некоторым образом взъерошен, в кресло вожмется и сидит, дрожит. Ну, кто ж выдержит долго такие пытки. Да и зачем они ему при такой-то зарплате, квартире и машине? Ради чего, спрашивается? Отнес он портфель в музей и зажил себе пропиваючи.
А снаружи портфель как портфель. Самый обычный. Светло-коричневой кожи с одним замком и двумя металлическими пряжками для ремней. Почему-то фотографировать его запрещено. Уж как я ни упрашивал старушку, следящую за порядком в этом зале – ни за что она не соглашалась. Тогда я сфотографировал его тайком – камерой телефона. Ну и еще несколько экспонатов. Домой пришел, стал переносить фотографии из телефона в компьютер – все есть, а вместо фотографии портфеля какое-то размытое зеленое пятно. Черт его знает почему.
***
Стихи «Мертвых душ» таковы, что хочется не только читать их глазами, но и ощупывать, точно слепой, каждое слово пальцами.
***
Читал «Трех Сестер» и думал – ну, не говорят так обычные, нормальные люди. Не говорят! И вдруг понял, что они думают вслух то, что говорят про себя. То есть, ходят по сцене голыми. Или не голыми, но в ночных рубашках, точно сомнамбулы. Нет! Не в ночных. В смирительных. «Трех сестер» лучше всего ставить в декорациях сумасшедшего дома. Все слоняются из палаты в палату. Опухшие от беспробудного, чугунного сна, небритые, нечесаные. Кроме, пожалуй, бороды Чебутыкина. Он все время ее с остервенением расчесывает. Тузенбах говорит Ирине: «Вы печальны, вы недовольны жизнью… О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!». И при этих словах входит санитар – грубая, бесчувственная скотина. Каратель со шприцем в огромной, волосатой руке. Игла шприца хищно шевелится… Как это все мучительно! И эта невозможность быть с Ириной, и этот красный, твердый желвак от укола, на котором не усидишь…
***
В который раз перечитывал «Мертвые души» и вдруг стало жалко Плюшкина. Буквально до слез. Он, конечно, препорядочная скотина и уж если не дочери, то хоть внукам мог бы… все равно жалко. До этого я, кроме Чичикова, никого не жалел, а тут… Кстати, о Павле Ивановиче. Думал я, думал – кто бы мог его сегодня сыграть? Мужской актер пошел нынче какой-то… «немецкая жидкостная натура», как сказал бы сам Николай Васильевич. Уж на что я не любил Калягина в этой роли, а и тот лучше нынешних. Еще лучше покойный Белокуров в фильме шестидесятого года, но и у того фильма есть свои недостатки. Фильм Лунгина «Дело о мертвых душах» с Деревянкой… ну, фильм Лунгина, да. Деревянко такой милый пупсик. Очень его люблю, но к пожарной безопасности это не имеет никакого отношения.
***
Читаю «Выбранные места из переписки с друзьями». Не прочел и половины еще, но силы мои на исходе. Галиматья феерическая. Такое ощущение, что это писал министр народного просвещения Уваров. Да и тот написал бы лучше. Белинский, конечно, гигант. Смог прочесть все от корки до корки и написал развернутую критику. Злой Белинский. Ну ты же видишь – настоящая клиника. Уехала крыша у Николая Васильевича. Пожалей, войди в положение. Что ж ты привязался к нему как цепной пес прогресса…