Раньше, каких-нибудь сорок или даже тридцать пять лет назад, весной о чем только ни думалось – о кливерах, о фор-бом-брамселях, о попутном ветре, о пиратах, о синих бездонных очах, которые цветут на дальнем берегу, о перьях страуса, о луке, о стрелах, о царевнах-лягушках…, а теперь выйдешь утром на веранду в теплом махровом халате и в войлочных тапках, посмотришь на ящик с рассадой петуний и стоишь, думаешь, думаешь о том, какими они вырастут, будут ли крупными, гофрированными по краям фиолетовыми воронками, как нарисовано на пакетике с семенами, и точно ли они сорта «Аладдин Бургунди», а не обычные мелкие белые или розовые петуньи сорта «Иван Рязанди», которыми торгуют бабушки на рынках, о том, что все продавцы цветочных семян самые настоящие пираты и за сто рублей дадут тебе только восемь микроскопических семян, из которых всходит едва половина, а вместо второй половины в углу ящика выросла какая-то двухсантиметровая зеленая метелочка, похожая то ли на морковку, то ли на сурепку… или это из грунта выросло потому, что его не прокалили перед посадкой в духовке, о том, что рассаде через месяц пора в грунт, а зеленые листики еще величиной с муравьиную ладонь, о том, что лук и стрелы лежат где-то в кладовке, заваленные старым тулупом, проеденными молью валенками и дырявой резиновой лодкой, которую все нет времени заклеить, да и лук теперь попробуй натяни потому что артрит, потому, что правое плечо к перемене погоды…, а хоть бы и натянуть, но потом еще два дня ходи по горам и лесам, потом выбирайся из топкого болота, потом… когда можно просто протереть пыль с палехской шкатулки, в которой лежит давно высохшая и даже окаменевшая лягушачья шкурка, которую когда-то не разрешила спалить в печке жена, которая уже приготовила завтрак и налила чай, который остывает так стремительно, что если не сесть за стол немедленно…