Все же, находиться в зале, в комнате, на одном гектаре среди собратьев по
     Но хватит о грустном. На фестивале я познакомился с Валерием Прокошиным
Паустовский пишет: в Тарусе рай –
Снегири на яблонях, словно штрифель,
А когда идешь в дровяной сарай,
Снег, исписанный воробьиным шрифтом.
Всё крыльцо – в синицах, в щеглах – окно,
На страницах крыши – ворон помарки.
Время движется, как в немом кино,
Под стихи какого-нибудь Петрарки.
Приезжай из горьких своих столиц,
Чтоб увидеть в подлиннике Россию.
Я вчера приручил трех певчих птиц –
Ариадну, Анну, Анастасию.
    И эти строчки я проглотил вместе с чашкой кофе и бутербродом с красной икрой. Даже двумя. Дома, конечно, вкус кофе и бутербродов перебил рюмкой зверобоя, соленым помидором и запеченным в сметане судаком, а вкус стихотворения остался. И, думаю, еще долго не пройдет. Да, вот еще что. Когда я уже выходил из кафе, то у выхода обнаружил стойку с открытками. На одной из открыток было написано «Линор Горалик»
Орудие Твое идет домой,
Волочит за руку Орудие Твое,
Орудие твое их ждет, расставив миски,
Орудие Орудью в коридоре едва кивает, отдает пакеты,
Орудие Орудию молчит.
Немного позже, после пива,
Орудие орудию кричит: «Исчадие!»
Орудие встает, швыряет пульт,
Идет в сортир и плачет.
Орудие Твое идет, ложится,
Встает, берет таблетку и ложится.
За стенкою, разбужено, Орудье
Боится, что теперь совсем конец.
Встает, берет медведя и ложится,
Не спит и думает: «Медведь, медведь, медведь».
    И потом я спрятал в карман поглубже эту открытку, вышел на улицу, закурил и пошел в метро. В вагоне метро я стоял над рыжей девушкой, которая безмятежно спала на плече молодого человека в потертой кожаной куртке. В руках она крепко держала полупустую, прозрачную бутылку какой-то бонаквы. От вагонной тряски и от тепла ладоней девушки пузырьки газа тонкой струйкой поднимались к поверхности воды и лопались. В вагоне было так тепло, что я снял кепку и дремал стоя до самой своей станции. Но кепку из рук не выпустил!
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →