ЗАПИСКИ ПОНАЕХАВШЕГО ИЛИ ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО МОСКВЕ ЧАСТЬ 2.4
продолжение
Приснилось мне, что мы всё растеряли. Или почти всё. Лет через пятьдесят или даже раньше. Сибирь присоединилась к Южным Курилам. Выбрала удобный момент во время очередных олимпийских пекинских игр и присоединилась, оставив Китай с носом. На Урале вдруг объявился покойный император. Ходит по городам и селам в форме полковника КГБ с двуглавым орлом на одной руке и ручным медведем на короткой цепочке в другой. Смущает народ манифестами. А народ и рад-радехонек – работу побросали и айда краны от трубопроводов откручивать да усадьбы олигархов жечь. Да что Урал – в городе Санкт-Петербурге из флота один петровский ботик остался, и на нем устье Невы обороняют от чухны, которая спит и видит, как влезть в наше европейское окно через форточку и посадить нам управителем праправнучку какого-нибудь Маннергейма. А про Литву с Польшей и говорить не приходится – их крейсер «Марина Мнишек» и большой противолодочный корабль «Самозванец» уже потопили все белорусские лодки-плоскодонки и подошли к берегам Смоленска. Даже и Казахстан с Киргизией на своих маленьких степных кривоколесных автомобильчиках двинул свои лукострелковые корпуса в Поволжье. И только Эстония все никак не может захватить наш Пыталовский район – трамвай, на котором ехала к театру боевых действий их штурмовая дивизия, сошел с рельсов. Короче говоря, со всех сторон блокады кольцо и Америка нагло смотрит в лицо. А у нас из стратегических запасов только тамбовская картошка-синеглазка да из оружия – десяток тульских самоваров, из которых сто лет уж никто не стрелял и неизвестно даже, где у них спусковой крючок.
Погоревали мы, погоревали и решили пойти под руку украинского царя. Стать московской автономией в составе Великой Украины от нашего бывшего Севастополя до пока еще нашего Санкт-Петербурга. Письмо в Раду написали. Небольшое – пару слов, поскольку все остальное позачеркивали. А оттуда к нам в Москву посольство великое направили. Власти народ собрали встречать украинского посла у самого МКАДа. Вышли москвичи… Худые, понурые, в обносках от Версаче. Митрополита подвезли на пароконном мерседесе. Городской голова кепку в ожидании посла снял – и тотчас видно стало, что у него от переживаний вся лысина седая. Тут гаишники как закричат: «Едут!» Впереди – сам посол. Здоровый такой мужик, со щеками цвета борща со сметаною. Усищи длинные – за пояс заткнуты, чтоб по ветру не развевались. Хаммер под ним вороной так и вертит колесом. Остановилось посольство. Сошел посол с хаммера и поздоровался с народом по-английски. Сейчас видно, что настоящий украинский дипломат – по-русски ни полслова. И вышла самолучшая московская красавица к нему поднести сало с солью из ее девичьих слез на подносе. Откусил посол шмат сала с подносом, прожевал, и подал ему городской голова рушник вышитый, чтоб губы обтереть и закатать. Развернул посол рушник, а на нем… Мама дорогая… Синим по желтому вышито крестиком простое русское слово из трех букв.
И тут посол просыпается в холодном поту. Жена ему: «Витя, Витя! Как же ты кричал во сне… На вот – утри пот с лица». И протягивает ему вышитый рушник. Разворачивает он рушник, чтоб утереться, а на нем…
***
Еще утром и даже днем не было никакого снега. Я выглядывал в окно – ничего. Только одна снежинка крупная, с перепелиное яйцо, пролетела со свистом и скрылась за углом. А вечером как упал, как развалился… У фонарей от мокрого снега хрусталики помутнели. Возле метро тощий щетинстый торговец рыбой выложил своих толстолобиков на деревянном ящике. У них все лбы стали белыми в одночасье. А самому продавцу хоть бы хны. От него так пахнет перегаром, что летящие мимо его рта снежинки падают замертво. Снег подтаивает, скользко. Прохожие идут и размахивают ногами. Зима еще не поселилась насовсем, но уже завезла кое-какие мелкие вещички вроде утюга и столетника в горшке, а теперь поехала за шкафом и кроватью.
***
Две пожилые, полные подружки, в синих робах, заляпанные побелкой до самых кончиков платков, завязанных на макушках, покупают в заводском буфете себе на обед сдобные булки, обсыпанные сахарной пудрой, полбатона колбасы любительской, свиного фаршу килограмма полтора, но уже на ужин, и какого-нибудь пива, чтоб немедленно. С колбасой и булками.
- Девушка, - спрашивает одна из них древнюю, похожую на старшую сестру черепахи Тортиллы, буфетчицу – Нам бы две пива, в смысле три «Оболони»… Ой, погодите! А вот у вас такое импортное по шестьдесят четыре рубля бутылка – это за что? Оно такое крепкое на шестьдесят четыре рубля?
***
По какому-то каналу передавали рекламу но-шпы. Ну, сначала, как водится, рассказывали, что нет таблеток желтее и круглее, чем таблетки но-шпы. Потом сказали, что ей пользовались все наши руководители, начиная то ли от Дмитрия Донского, то ли от Ивана Калиты. Или Павел Первый мог бы еще жить и жить, если бы ему граф Пален сотоварищи не табакеркой в висок и шарфом за шею, а две таблетки но-шпы и запить водичкой. Впрочем, точно не помню. Но последняя фраза была такой: «Смотри любимый сериал у нас на канале с но-шпой!»... Да, конечно. Смотри последние известия с валидолом!.. Тут, наверное, должна быть мораль. Хоть с горошину величиной, но должна. Но ее нет.
***
По телевизору концерт ко дню милиции. Поет Кобзон Бессмертный. Между прочим, еще тридцать или сорок лет назад выяснилось, что косметическим ремонтом Кобзона уже не обойдешься. А тут как раз съезд на носу или очередной концерт ко дню милиции и Кобзону петь про молодого Ленина и юный октябрь впереди. На настоящую реставрацию времени уже не хватало. И поступили с ним, как с крейсером «Аврора». Быстро посрезали все омертвевшее, пришили все новенькое, неношеное, и стал он петь еще пронзительнее, еще партийнее. А то, что отрезали, живет теперь в какой-то глухой деревне то ли Луховицкого то ли Серпуховского района Московской или Воронежской области. Ну, как живет… – петь, конечно, прекратило, но начало пить. Зато у одной старушки из этой деревни, которой в суп попал волос со старого парика Кобзона, выросли новенькие черные, как смоль кудри, и усы, и… Короче говоря, замучалась она все это брить. А тот, что поет в Кремле, на милицейском концерте – это, считай, новодел. У него внутри ничего уже и не осталось настоящего – ни отделки, ни лепнины, ни мозаики. Сплошное стекло и бетон. И подземная парковка. Трехуровневая.
***
В городских закатах красоты мало. Это вам не долгое остывание солнца в сонной реке, не длинные витые нити золотых лучей, которыми сшиты белые облака, медные сосны, березы и стаи птиц. В городском закате нет ни чувства, ни толка, ни расстановки. Солнце бочком-бочком закатится в щель между домами, точно гривенник в карманную дыру и всё. Ну, не то, чтобы совсем всё – какое-то время еще погорят сами собой окна в домах, пока в них не включат свет. А пока не включат, видно, что большая, только что замерзшая, лужа у дома в ледяном томатном свете заходящего солнца похожа на заливное из заржавевших листьев, обертки сникерса и наполовину утонувшей пластиковой бутылки из-под пива. И по тонкому льду этой лужи бесстрашно идет воробей.
***
В Москве первого снега все еще нет. Не то, чтобы он в нее не собирался - даже и приходил несколько раз, и стучался, а все ей недосуг отворить. «Сейчас! – кричит – Погоди чуток! Вот курс доллара упадет еще на двадцать копеек и открою». Он постоит-постоит, да и уйдет. И выпадет в каком-нибудь Дмитрове или Боровске. И там немедля начинаются игры в снежки, катания на санках и обновление пути на дровнях жигулей. А в столице сухой асфальт шины дерет. Снег и еще раз приходит. И снова Москва ему: «Да погоди ты! Как только ипотечный кризис кончится – так и сразу! Хоть метель…». И он снова уходит не дождавшись, чтобы упасть где-нибудь в Серпухове или Сергиевом Посаде. И там сейчас же выясняется, под каким деревом рано утром расписался соседский доберман, а под каким - сам сосед. А Москва все стоит голая, сморщенная, побитая заморозками, точно антоновка, которую позабыли сорвать. И уж когда все и думать про этот самый первый снег забудут он как распахнет дверь ногой, как повалит, как всё побелеет со страху… И сам Лужков ударит кепкой своей оземь и скажет: «Ну, надо же! Как вероломно напала на нас зима в этом году!». И каждый снегоочиститель, каждый начальник участка, каждый трактор-беларусь и каждый дворник-узбек с облысевшей метлой тоже хватит кепкой оземь и скажет: «Да… Никогда в наш кишлак В ноябре снег – это что-то неслыханного!». Думаете, вру? Как бы не так. Знающие люди говорят, что сотрудникам снегоочистительных служб специально для таких случаев кепки закупают. Чтоб они все разом, по команде их оземь и хватили. Дворники при этом еще и обязаны прибавить: «Мамой клянус!».
***
Чем небо угрюмее, тем желтее листья каштана. Ветки берез и осин, и без того голые, с каждым утром еще голее. Утром глянул в окно – а на крыше соседнего трехэтажного дома вдруг проклюнулась труба и давай дымить как ненормальная. Еще вчера вечером ее не было. Лужи того и гляди застынут. Вода в них сонная, тяжелая. Наступишь в нее, хоть бы и с размаху, а она только чавкнет утробно и все. Ни ярких, разноцветных брызг тебе, ни головастиков. Старики ходят медленнее. Солнце по утру не светит с размаху, а проколупает сначала в облаках дырочку для одного лучика, потом для другого… Еще и лучи-то сами бледные, ломкие, безжизненные. Даже обычная яичница, поджариваемая на завтрак, шкворчит сейчас тише и деликатнее, чем, к примеру, летом или в самом начале осени. Казалось бы – дура-дурой, а настроение чувствует…
***
Бывают такие люди, которым в очередь лучше не становиться. Нет, встать-то они, конечно, могут, но как только подойдут к прилавку, так на них все и кончится. Или останется не тот размер и цвет. Еще и вкус окажется отвратительным. Да хоть к обычному крану водопроводному подойдут, откроют - а в нем воды уже и нет. А тех, кто ее выпил уж и след простыл. Ну, да не о них речь. Теперь, слава Богу, всего на прилавках полно - и нужного размера, и цвета, и свежее - только что с грядки. Но и тогда этих несчастных либо продавец обвесит, либо кассир обсчитает. Теперь кассиры в супермаркетах такое могут в чек впечатать, что только диву даешься. Покупаешь ты, к примеру, буханку черного, кефир и чай в пакетиках, а насчитают тебе и осетрины с коньяком, и устриц, и алименты за три года, и черта в антикварной ступе красного дерева с перламутровыми инкрустациями за сумасшедшие деньги. И как ни проверяй - все у них сходится. Отдашь все деньги, что были с собой, заплачешь и уйдешь, чтоб очередь не нервировать. Которые умные - чек не отходя от кассы проверяют. Все в своем уме перемножат, вычтут, поделят и сразу к кассиру с кассационной жалобой. Ну, тот тоже не дурак. Охота ему была с ходячим калькулятором связываться. Без лишнего слова деньги тихонечко отдаст и сейчас же следующего примется обсчитывать.
Я обычно чеки не проверяю. Что толку расстраиваться? Считаю я в своем уме плохо, а чужим и подавно не умею пользоваться. Пока достанешь калькулятор, да нацепишь очки на нос, да сличишь все продукты со списком в чеке… Себе дороже. Вот и сегодня я все в пакет сложил, и чек уж собрался скомкать и выбросить, как вдруг вижу - сосиски мне пробили, которых я не брал. На целых пятьдесят рублей и восемнадцать копеек. Ну, думаю, хоть раз в жизни повезло. Сейчас, сейчас я им все докажу! Поквитаюсь за годы бессовестного обвеса и обсчета.
Подхожу к кассирше и протягиваю ей длинную ленту чека со словами: " На, удавись им! Сосиски в студию или деньги на бочку!". Очередь одобрительно зашумела. Я заложил руку за отворот куртки, отставил ногу и сделался как Бонапарт, ожидающий ключей от московской недвижимости. Кассирша же, вместо того, чтобы немедля отдать нажитое незаконными махинациями, покаяться и обещать, что это на сегодня в последний раз, стала рыться в пакете с купленными мною продуктами и проверять разные наклейки. Сличайте, говорю, сколько угодно - даже слепой увидит, что сосисок у меня нет! И действительно - сосисок не было видно даже сквозь запотевшие очки кассирши. Очередь зашумела еще одобрительнее. Раздались крики "Браво!". Тут кассирша вытащила какой-то сверток из моего пакета и, бросив: "Ждите, я сейчас вернусь" удалилась в сторону мясных прилавков. Ну, думаю, пусть только вернется, пусть. Я ей еще хрен покажу. Польский, в маленькой баночке. Я внезапно вспомнил, что на прилавке он был по пятнадцати рублей, а в чеке стояло двадцать.
Прошло пять минут приятного ожидания. Потом десять томительного. Очередь… Народ у нас нетерпеливый. Любит шуметь по всякому поводу. Еще через пять минут невыносимого ожидания кассирша пришла, села за кассу, открыла ящик с деньгами, вытащила оттуда ровно пятьдесят рублей и восемнадцать копеек, отдала мне, и я уже… но не тут-то было. "Мужчина, - сказала она, - вам неправильно наклеили сосисочный код на вашу буженину. Давайте рассчитываться - с вас еще сто двадцать рублей".
Мальчик лет десяти с тремя чупачупсами, стоявший за мной в очереди, дотронулся до моего рукава и тихо произнес: "Дядь, а дядь! Лучше бы вы сразу ушли"…
Уже потом, дома, выбрасывая этот чертов чек в мусорное ведро, я увидел, что вместо одной бутылки пива были пробиты две. А мог бы и не увидеть, если бы выбросил его сразу, еще в магазине. Да я всегда так и делал. И правильно делал!
***
Обычно после работы возле входа на станцию Шоссе Энтузиастов мужики пьют пиво, если им не хватает на водку. И женщины пьют. И дети. А между ними шныряют трезвые собаки и старушки, собирающие стеклянную и алюминиевую тару. Теперь редко на троих соображают. Чаще стоят по двое или вовсе поодиночке. Уставится человек в себя и пьет свое пиво туда же. Да и живет точно также. Правда, однажды зимой я видел двоих, которые пили на троих. Третьим был ими же вылепленный маленький снеговичок с окурком вместо носа и пластиковым стаканчиком на кудрявой от пивной пены голове. Один из этой компании, большой лохматый мужчина лет сорока, с детским выражением лица и с детской обидой на этом лице говорил другому:
- Два часа ей талдычил – ни в зуб ногой. Ну азы же, азы линейной алгебры! – Он глотнул пива из банки так, что у нее втянулось дно, и продолжал – Ведь простые, блядь, действия с матрицами! Еще и рыба…
- В смысле Карасева? – заинтересованно спросил его собеседник
- В смысле холодная…
Они молча докурили и большой человек достал из-за кармана куртки четвертинку.
***
Три бомжа сидели на низеньком зеленом заборчике у газона. Вернее два бомжа-мужчины и один бомж-женщина. Один мужчина курил, другой внимательно читал алюминиевую банку из-под коктейля отвертка, а женщина смотрелась в лужу. Там, в луже, валялись осколки домов и обрывки засаленных городских облаков. Через какое-то время женщина, ни к кому не обращаясь, произнесла:
- Морда, блин, опухла.
- Есть надо меньше, - откликнулся тот, который курил и своим смехом до полусмерти напугал двух воробьев, клевавших серый кусок батона у его ног.
- Не морда, а лицо, - поправил другой.
- Чье? – спросила женщина.
Мужчина не ответил, но аккуратно поставил банку на заборчик, поцеловал женщину в щеку, снова взял банку в руки и продолжил прерванное чтение.
Женщина закрыла глаза, облако уплыло из лужи, воробьи вернулись к батону, тот, который читал банку, прочел на ней эпилог и смял ее, я спустился в метро, на станцию Новые Черемушки и уехал. Открыла она глаза или нет - не знаю.
***
Посетил с дружественным визитом Орехово-Кокосово Борисово. В ходе визита проголодался и бесстрашно подошел к ларьку с шаурмой и чебуреками. Посмотрел на чебурек с черными, немытыми никогда руками… вдохнул… закашлялся… и подумал: «Пора оставлять эти пролетарские привычки. В конце-концов – средний класс я или где?». И так подумавши, подошел к ларьку с вывеской «Стардогз», чтобы купить то ли датский ходтог с кетчупом, то ли медистер с майонезом, то ли хрен с горчицей. Топ-менеджер ларька, взглянув на меня, вытерла большие красные руки о засаленный фартук и так громко прочистила нос в вафельное полотенце, что на перекрестке неподалеку зеленый свет внезапно сменился красным. После чего деловито спросила: «Нашей скидочной карточки у вас нет?». Вот как, оказывается, далеко зашла цивилизация в столице! Бог знает почему, но вдруг представились мне эти самые скидочные карточки в платных туалетах… каждый, справивший у нас семь раз малую нужду – одну большую справляет бесплатно! … десять процентов бесплатно!.. Постоял я, постоял… и тут мне позвонили, и позвали в гости, где накормили на старинный московский манер – до отвала и без всяких карточек.
***
Во втором часу дня, у выхода из станции «Бауманская» сидела нищенка. Возле нее, точно нитки, наперсток и ножницы возле портного, лежали костыль, картонка с обращением ко всем людям доброй воли и шапка с мелочью. В тот момент, когда она, мелко крестясь, благодарила за мятую десятку какого-то мужчину, к ней со спины подкралась ее товарка и ножом по стеклу запела: «Гоп стоп, мы подошли из-за угла…». Нищенка вздрогнула, обернулась и уже собиралась ответить что-то вроде: «Ты… твою… такую…», но подруга протянула ей полную бутылку водки, обняла, поцеловала и сказала: «Поздравляю с днем рождения!».
Я уж отошел от них довольно далеко, а мне в спину все неслось дуэтом: «Ты шубки беличьи носила… Все полковникам стелила…». Рабочий день, судя по всему, был окончен. И вовремя – к ним уже летел волшебник в голубом вертолете, чтобы бесплатно показать.
***
Ближе к ночи, на станции Рижская, на скамеечке, сидел человек лет тридцати не то, чтобы нетрезвый, а с выражением лица бывает все на свете хорошо в чем дело сразу не поймешь. Мужчина говорил по телефону: - Татьяна Федоровна? Это вас Алексей Евгеньевич беспокоит… Ну, почему сразу – дурак?… Я только спросить хотел – ты меня сегодня ночевать возьмешь? Танечка… И хлеб куплю, и сыру твоего… Только я с дру… Зря ты так. Да ни капли! Ты же его не знаешь. Ну что он тебе плохого сделал-то?! Вот я ему сейчас трубку дам. Погоди, не бросай! - друг Алексея Евгеньевича высунул лохматую морду из-за отворота его кожаной куртки, посмотрел черносмородиновым глазом на хозяина, зевнул в протянутый телефон, лизнул его и смущенно тявкнул. Человек снова поднес телефон к своему уху: - Два месяца всего. Нельзя ему еще косточку. Творог можно. Куплю-куплю. Нет, ему не холодно. У меня теплая куртка. Ну, я не знаю – тебя-то грела… Кто сидит? Я иду, иду… - тут мужчина поднялся и уже на ходу крикнул в телефон – Таня! Я не спринтер!
***
Днем с огнем теперь русскую кухню в московском ресторане не найти. А уж вечером и ночью скорее обнаружишь неодетую официантку у себя в тарелке, чем настоящие щи из квашеной капусты. Спросишь, к примеру, карасей жареных в сметане – принесут сусей с зеленым японским хреном на деревянной подставке. Спросишь расстегай – принесут хачапури. Вот и мне принесли вместо упругого холодца шах-кебаб из телятины. Нет, по виду он был самый настоящий шах – вокруг него на тонком, точно нанотехнологами испеченном, лаваше нарядной свитой лежали кольца белого и фиолетового лука, зернышки граната и немного пожелтевшие листики кинзы, что понять можно – все же конец сентября на дворе. Внутри мелкорубленое мясо, болгарский перец, специи и зелень. Но… жестковат. Так жестковат, что даже разрезал я его с трудом. Хотел я, было, крикнуть: - Человек! – чтобы отдать ему этот шах-кебаб – пусть отнесет на кухню, а уж там они его сжуют как-нибудь после работы с товарищами, но на такой крик теперь и на улице мало кто откликнется, а в ресторане тем более. И стал я есть этот кебаб сам. Глаза, как известно, страшат, а зубы, ежели их наточить на официанта и повара – знай себе, жуют. Когда я уже доедал этот самый шах-кебаб, еле ворочая языком от усталости, а не от водки «Престольная», из воздуха матери… материться в присутственном месте я себе не позволяю. Но когда матери… ализовавшийся официант, тоном, которым спрашивают о здоровье горячо любимой тещи, спросил меня – Ну, как вам? Язык проглотили или он вас еще до Киева доведет? – Я не выдержал и похвалил лук, гранатовые зернышки и даже листики кинзы, но не шах-кебаб. Про него я высказался в том смысле, что он не только не шах, но даже не его визирь. Погонщик верблюдов, а не шах. Даже разрезать такой кебаб… Тут халдей всплеснул пухлыми ручками и восклинул – Что же вы молчали! Мы бы вам немедленно заменили блюдо принесли острый ножик!
Вот сижу я дома, а вокруг меня на тарелках и тарелочках не суси, не кебабы и не хачапури, а самая обычная малосольная селедочка с лучком, рыжики на смородиновом листочке, помидоры соленые и буханка черного хлеба. Еще и хрен в баночке. Не зеленый узкоглазый японский, а свой, родной до слез соседки. Прижмешь буханку к себе, отрежешь от нее горбушку, наколешь на вилку кусок селедки с колечком лука и... понимаешь, что рук налить водку катастрофически не хватает. Положишь селедку на хлеб, наколешь рыжик на вилку и… опять тоже самое! Еще и помидор лежит неохваченный. А выпустить из рук селедку с лучком на горбушке, рыжик на вилке нет никаких сил. Тогда зовешь жену с тещей, чтобы и помидор, и водка – все было в едином строю и в полной боевой готовности. Вот они приходят, встают, как и положено, у меня за спиной ошую и одесную и начинают препираться – кому держать помидор, а кому рюмку с водкой. А я сижу, мокрый по пояс от слюны и думаю – зачем люди ходят по ресторанам? На кой ляд им этот шах-кебаб? То ли дело – дома. Хоть и нет кебабов, зато сидишь, точно шах и… тут жена с тещей решают, что водки мне на сегодня хватит.
***
Ужас как обслуживают в московских кофейнях. Вчера зашел выпить чаю где-то в центре. Выходит ко мне официант – очень молодой, долговязый человек без трех или даже четырех передних зубов. Его-то понять можно – молочные выпали, а постоянные как только так и сразу, но… куда же смотрит администрация? Это столица? Это золотая моя Москва? Это Европа, в конце концов?! А чай с лимоном он принес быстро. И тарталетку с клубникой. Даже и придраться не к чему было. Пришлось дать на чай.
***
Две тысячи семнадцатый год. Радиальные отделились от Кольца окончательно. И у каждой линии стало все свое, независимое – и армия, и флот, и билетики проездные разных цветов. Начальник контрразведки калужско-рижской линии допрашивает лазутчика Кольца, пытавшегося перегрызть питающий электрический кабель: - Ты ваньку-то не валяй! У тебя под оранжевой формой коричневую майку нашли. Не отопрешься. Говори, где у вас конечная! Говори! Будешь, скотина со мной в молчанку играть?! А ну-ка, ребята, протащите его через эскалаторные шестеренки еще разок…
***
В подземном переходе на Бабушкинской, как выходить на Енисейскую улицу, есть киоск с церковной утварью. Иконы продают, тарелки сувенирные, лампадки и другое разное. Стоит возле этого киоска семейная пара. Немолодые и, судя по всему, уставшие друг от друга. Выбирают икону в подарок. То есть мужчина-то помалкивает, а супруге его не нравится ничего. Эти ей нехороши красками, а те окладами. Муж все выслушивает безропотно, а потом показывает на икону в верхнем ряду и спрашивает: «А может вот эта? Нет?». На что супруга мгновенно отвечает: «Да ты что! Ты только посмотри на его лицо!»
***
Вот смотришь фильм «Время вперед» и веришь, что там, внутри него, весь в громе и сверкающих брызгах свиридовской музыки и был настоящий социализм. А когда Маргулиес в самом конце говорит: «Балда ты, Шурочка», то и коммунизм.
продолжение следует
Приснилось мне, что мы всё растеряли. Или почти всё. Лет через пятьдесят или даже раньше. Сибирь присоединилась к Южным Курилам. Выбрала удобный момент во время очередных олимпийских пекинских игр и присоединилась, оставив Китай с носом. На Урале вдруг объявился покойный император. Ходит по городам и селам в форме полковника КГБ с двуглавым орлом на одной руке и ручным медведем на короткой цепочке в другой. Смущает народ манифестами. А народ и рад-радехонек – работу побросали и айда краны от трубопроводов откручивать да усадьбы олигархов жечь. Да что Урал – в городе Санкт-Петербурге из флота один петровский ботик остался, и на нем устье Невы обороняют от чухны, которая спит и видит, как влезть в наше европейское окно через форточку и посадить нам управителем праправнучку какого-нибудь Маннергейма. А про Литву с Польшей и говорить не приходится – их крейсер «Марина Мнишек» и большой противолодочный корабль «Самозванец» уже потопили все белорусские лодки-плоскодонки и подошли к берегам Смоленска. Даже и Казахстан с Киргизией на своих маленьких степных кривоколесных автомобильчиках двинул свои лукострелковые корпуса в Поволжье. И только Эстония все никак не может захватить наш Пыталовский район – трамвай, на котором ехала к театру боевых действий их штурмовая дивизия, сошел с рельсов. Короче говоря, со всех сторон блокады кольцо и Америка нагло смотрит в лицо. А у нас из стратегических запасов только тамбовская картошка-синеглазка да из оружия – десяток тульских самоваров, из которых сто лет уж никто не стрелял и неизвестно даже, где у них спусковой крючок.
Погоревали мы, погоревали и решили пойти под руку украинского царя. Стать московской автономией в составе Великой Украины от нашего бывшего Севастополя до пока еще нашего Санкт-Петербурга. Письмо в Раду написали. Небольшое – пару слов, поскольку все остальное позачеркивали. А оттуда к нам в Москву посольство великое направили. Власти народ собрали встречать украинского посла у самого МКАДа. Вышли москвичи… Худые, понурые, в обносках от Версаче. Митрополита подвезли на пароконном мерседесе. Городской голова кепку в ожидании посла снял – и тотчас видно стало, что у него от переживаний вся лысина седая. Тут гаишники как закричат: «Едут!» Впереди – сам посол. Здоровый такой мужик, со щеками цвета борща со сметаною. Усищи длинные – за пояс заткнуты, чтоб по ветру не развевались. Хаммер под ним вороной так и вертит колесом. Остановилось посольство. Сошел посол с хаммера и поздоровался с народом по-английски. Сейчас видно, что настоящий украинский дипломат – по-русски ни полслова. И вышла самолучшая московская красавица к нему поднести сало с солью из ее девичьих слез на подносе. Откусил посол шмат сала с подносом, прожевал, и подал ему городской голова рушник вышитый, чтоб губы обтереть и закатать. Развернул посол рушник, а на нем… Мама дорогая… Синим по желтому вышито крестиком простое русское слово из трех букв.
И тут посол просыпается в холодном поту. Жена ему: «Витя, Витя! Как же ты кричал во сне… На вот – утри пот с лица». И протягивает ему вышитый рушник. Разворачивает он рушник, чтоб утереться, а на нем…
***
Еще утром и даже днем не было никакого снега. Я выглядывал в окно – ничего. Только одна снежинка крупная, с перепелиное яйцо, пролетела со свистом и скрылась за углом. А вечером как упал, как развалился… У фонарей от мокрого снега хрусталики помутнели. Возле метро тощий щетинстый торговец рыбой выложил своих толстолобиков на деревянном ящике. У них все лбы стали белыми в одночасье. А самому продавцу хоть бы хны. От него так пахнет перегаром, что летящие мимо его рта снежинки падают замертво. Снег подтаивает, скользко. Прохожие идут и размахивают ногами. Зима еще не поселилась насовсем, но уже завезла кое-какие мелкие вещички вроде утюга и столетника в горшке, а теперь поехала за шкафом и кроватью.
***
Две пожилые, полные подружки, в синих робах, заляпанные побелкой до самых кончиков платков, завязанных на макушках, покупают в заводском буфете себе на обед сдобные булки, обсыпанные сахарной пудрой, полбатона колбасы любительской, свиного фаршу килограмма полтора, но уже на ужин, и какого-нибудь пива, чтоб немедленно. С колбасой и булками.
- Девушка, - спрашивает одна из них древнюю, похожую на старшую сестру черепахи Тортиллы, буфетчицу – Нам бы две пива, в смысле три «Оболони»… Ой, погодите! А вот у вас такое импортное по шестьдесят четыре рубля бутылка – это за что? Оно такое крепкое на шестьдесят четыре рубля?
***
По какому-то каналу передавали рекламу но-шпы. Ну, сначала, как водится, рассказывали, что нет таблеток желтее и круглее, чем таблетки но-шпы. Потом сказали, что ей пользовались все наши руководители, начиная то ли от Дмитрия Донского, то ли от Ивана Калиты. Или Павел Первый мог бы еще жить и жить, если бы ему граф Пален сотоварищи не табакеркой в висок и шарфом за шею, а две таблетки но-шпы и запить водичкой. Впрочем, точно не помню. Но последняя фраза была такой: «Смотри любимый сериал у нас на канале с но-шпой!»... Да, конечно. Смотри последние известия с валидолом!.. Тут, наверное, должна быть мораль. Хоть с горошину величиной, но должна. Но ее нет.
***
По телевизору концерт ко дню милиции. Поет Кобзон Бессмертный. Между прочим, еще тридцать или сорок лет назад выяснилось, что косметическим ремонтом Кобзона уже не обойдешься. А тут как раз съезд на носу или очередной концерт ко дню милиции и Кобзону петь про молодого Ленина и юный октябрь впереди. На настоящую реставрацию времени уже не хватало. И поступили с ним, как с крейсером «Аврора». Быстро посрезали все омертвевшее, пришили все новенькое, неношеное, и стал он петь еще пронзительнее, еще партийнее. А то, что отрезали, живет теперь в какой-то глухой деревне то ли Луховицкого то ли Серпуховского района Московской или Воронежской области. Ну, как живет… – петь, конечно, прекратило, но начало пить. Зато у одной старушки из этой деревни, которой в суп попал волос со старого парика Кобзона, выросли новенькие черные, как смоль кудри, и усы, и… Короче говоря, замучалась она все это брить. А тот, что поет в Кремле, на милицейском концерте – это, считай, новодел. У него внутри ничего уже и не осталось настоящего – ни отделки, ни лепнины, ни мозаики. Сплошное стекло и бетон. И подземная парковка. Трехуровневая.
***
В городских закатах красоты мало. Это вам не долгое остывание солнца в сонной реке, не длинные витые нити золотых лучей, которыми сшиты белые облака, медные сосны, березы и стаи птиц. В городском закате нет ни чувства, ни толка, ни расстановки. Солнце бочком-бочком закатится в щель между домами, точно гривенник в карманную дыру и всё. Ну, не то, чтобы совсем всё – какое-то время еще погорят сами собой окна в домах, пока в них не включат свет. А пока не включат, видно, что большая, только что замерзшая, лужа у дома в ледяном томатном свете заходящего солнца похожа на заливное из заржавевших листьев, обертки сникерса и наполовину утонувшей пластиковой бутылки из-под пива. И по тонкому льду этой лужи бесстрашно идет воробей.
***
В Москве первого снега все еще нет. Не то, чтобы он в нее не собирался - даже и приходил несколько раз, и стучался, а все ей недосуг отворить. «Сейчас! – кричит – Погоди чуток! Вот курс доллара упадет еще на двадцать копеек и открою». Он постоит-постоит, да и уйдет. И выпадет в каком-нибудь Дмитрове или Боровске. И там немедля начинаются игры в снежки, катания на санках и обновление пути на дровнях жигулей. А в столице сухой асфальт шины дерет. Снег и еще раз приходит. И снова Москва ему: «Да погоди ты! Как только ипотечный кризис кончится – так и сразу! Хоть метель…». И он снова уходит не дождавшись, чтобы упасть где-нибудь в Серпухове или Сергиевом Посаде. И там сейчас же выясняется, под каким деревом рано утром расписался соседский доберман, а под каким - сам сосед. А Москва все стоит голая, сморщенная, побитая заморозками, точно антоновка, которую позабыли сорвать. И уж когда все и думать про этот самый первый снег забудут он как распахнет дверь ногой, как повалит, как всё побелеет со страху… И сам Лужков ударит кепкой своей оземь и скажет: «Ну, надо же! Как вероломно напала на нас зима в этом году!». И каждый снегоочиститель, каждый начальник участка, каждый трактор-беларусь и каждый дворник-узбек с облысевшей метлой тоже хватит кепкой оземь и скажет: «Да… Никогда в наш кишлак В ноябре снег – это что-то неслыханного!». Думаете, вру? Как бы не так. Знающие люди говорят, что сотрудникам снегоочистительных служб специально для таких случаев кепки закупают. Чтоб они все разом, по команде их оземь и хватили. Дворники при этом еще и обязаны прибавить: «Мамой клянус!».
***
Чем небо угрюмее, тем желтее листья каштана. Ветки берез и осин, и без того голые, с каждым утром еще голее. Утром глянул в окно – а на крыше соседнего трехэтажного дома вдруг проклюнулась труба и давай дымить как ненормальная. Еще вчера вечером ее не было. Лужи того и гляди застынут. Вода в них сонная, тяжелая. Наступишь в нее, хоть бы и с размаху, а она только чавкнет утробно и все. Ни ярких, разноцветных брызг тебе, ни головастиков. Старики ходят медленнее. Солнце по утру не светит с размаху, а проколупает сначала в облаках дырочку для одного лучика, потом для другого… Еще и лучи-то сами бледные, ломкие, безжизненные. Даже обычная яичница, поджариваемая на завтрак, шкворчит сейчас тише и деликатнее, чем, к примеру, летом или в самом начале осени. Казалось бы – дура-дурой, а настроение чувствует…
***
Бывают такие люди, которым в очередь лучше не становиться. Нет, встать-то они, конечно, могут, но как только подойдут к прилавку, так на них все и кончится. Или останется не тот размер и цвет. Еще и вкус окажется отвратительным. Да хоть к обычному крану водопроводному подойдут, откроют - а в нем воды уже и нет. А тех, кто ее выпил уж и след простыл. Ну, да не о них речь. Теперь, слава Богу, всего на прилавках полно - и нужного размера, и цвета, и свежее - только что с грядки. Но и тогда этих несчастных либо продавец обвесит, либо кассир обсчитает. Теперь кассиры в супермаркетах такое могут в чек впечатать, что только диву даешься. Покупаешь ты, к примеру, буханку черного, кефир и чай в пакетиках, а насчитают тебе и осетрины с коньяком, и устриц, и алименты за три года, и черта в антикварной ступе красного дерева с перламутровыми инкрустациями за сумасшедшие деньги. И как ни проверяй - все у них сходится. Отдашь все деньги, что были с собой, заплачешь и уйдешь, чтоб очередь не нервировать. Которые умные - чек не отходя от кассы проверяют. Все в своем уме перемножат, вычтут, поделят и сразу к кассиру с кассационной жалобой. Ну, тот тоже не дурак. Охота ему была с ходячим калькулятором связываться. Без лишнего слова деньги тихонечко отдаст и сейчас же следующего примется обсчитывать.
Я обычно чеки не проверяю. Что толку расстраиваться? Считаю я в своем уме плохо, а чужим и подавно не умею пользоваться. Пока достанешь калькулятор, да нацепишь очки на нос, да сличишь все продукты со списком в чеке… Себе дороже. Вот и сегодня я все в пакет сложил, и чек уж собрался скомкать и выбросить, как вдруг вижу - сосиски мне пробили, которых я не брал. На целых пятьдесят рублей и восемнадцать копеек. Ну, думаю, хоть раз в жизни повезло. Сейчас, сейчас я им все докажу! Поквитаюсь за годы бессовестного обвеса и обсчета.
Подхожу к кассирше и протягиваю ей длинную ленту чека со словами: " На, удавись им! Сосиски в студию или деньги на бочку!". Очередь одобрительно зашумела. Я заложил руку за отворот куртки, отставил ногу и сделался как Бонапарт, ожидающий ключей от московской недвижимости. Кассирша же, вместо того, чтобы немедля отдать нажитое незаконными махинациями, покаяться и обещать, что это на сегодня в последний раз, стала рыться в пакете с купленными мною продуктами и проверять разные наклейки. Сличайте, говорю, сколько угодно - даже слепой увидит, что сосисок у меня нет! И действительно - сосисок не было видно даже сквозь запотевшие очки кассирши. Очередь зашумела еще одобрительнее. Раздались крики "Браво!". Тут кассирша вытащила какой-то сверток из моего пакета и, бросив: "Ждите, я сейчас вернусь" удалилась в сторону мясных прилавков. Ну, думаю, пусть только вернется, пусть. Я ей еще хрен покажу. Польский, в маленькой баночке. Я внезапно вспомнил, что на прилавке он был по пятнадцати рублей, а в чеке стояло двадцать.
Прошло пять минут приятного ожидания. Потом десять томительного. Очередь… Народ у нас нетерпеливый. Любит шуметь по всякому поводу. Еще через пять минут невыносимого ожидания кассирша пришла, села за кассу, открыла ящик с деньгами, вытащила оттуда ровно пятьдесят рублей и восемнадцать копеек, отдала мне, и я уже… но не тут-то было. "Мужчина, - сказала она, - вам неправильно наклеили сосисочный код на вашу буженину. Давайте рассчитываться - с вас еще сто двадцать рублей".
Мальчик лет десяти с тремя чупачупсами, стоявший за мной в очереди, дотронулся до моего рукава и тихо произнес: "Дядь, а дядь! Лучше бы вы сразу ушли"…
Уже потом, дома, выбрасывая этот чертов чек в мусорное ведро, я увидел, что вместо одной бутылки пива были пробиты две. А мог бы и не увидеть, если бы выбросил его сразу, еще в магазине. Да я всегда так и делал. И правильно делал!
***
Обычно после работы возле входа на станцию Шоссе Энтузиастов мужики пьют пиво, если им не хватает на водку. И женщины пьют. И дети. А между ними шныряют трезвые собаки и старушки, собирающие стеклянную и алюминиевую тару. Теперь редко на троих соображают. Чаще стоят по двое или вовсе поодиночке. Уставится человек в себя и пьет свое пиво туда же. Да и живет точно также. Правда, однажды зимой я видел двоих, которые пили на троих. Третьим был ими же вылепленный маленький снеговичок с окурком вместо носа и пластиковым стаканчиком на кудрявой от пивной пены голове. Один из этой компании, большой лохматый мужчина лет сорока, с детским выражением лица и с детской обидой на этом лице говорил другому:
- Два часа ей талдычил – ни в зуб ногой. Ну азы же, азы линейной алгебры! – Он глотнул пива из банки так, что у нее втянулось дно, и продолжал – Ведь простые, блядь, действия с матрицами! Еще и рыба…
- В смысле Карасева? – заинтересованно спросил его собеседник
- В смысле холодная…
Они молча докурили и большой человек достал из-за кармана куртки четвертинку.
***
Три бомжа сидели на низеньком зеленом заборчике у газона. Вернее два бомжа-мужчины и один бомж-женщина. Один мужчина курил, другой внимательно читал алюминиевую банку из-под коктейля отвертка, а женщина смотрелась в лужу. Там, в луже, валялись осколки домов и обрывки засаленных городских облаков. Через какое-то время женщина, ни к кому не обращаясь, произнесла:
- Морда, блин, опухла.
- Есть надо меньше, - откликнулся тот, который курил и своим смехом до полусмерти напугал двух воробьев, клевавших серый кусок батона у его ног.
- Не морда, а лицо, - поправил другой.
- Чье? – спросила женщина.
Мужчина не ответил, но аккуратно поставил банку на заборчик, поцеловал женщину в щеку, снова взял банку в руки и продолжил прерванное чтение.
Женщина закрыла глаза, облако уплыло из лужи, воробьи вернулись к батону, тот, который читал банку, прочел на ней эпилог и смял ее, я спустился в метро, на станцию Новые Черемушки и уехал. Открыла она глаза или нет - не знаю.
***
Посетил с дружественным визитом Орехово-
***
Во втором часу дня, у выхода из станции «Бауманская» сидела нищенка. Возле нее, точно нитки, наперсток и ножницы возле портного, лежали костыль, картонка с обращением ко всем людям доброй воли и шапка с мелочью. В тот момент, когда она, мелко крестясь, благодарила за мятую десятку какого-то мужчину, к ней со спины подкралась ее товарка и ножом по стеклу запела: «Гоп стоп, мы подошли из-за угла…». Нищенка вздрогнула, обернулась и уже собиралась ответить что-то вроде: «Ты… твою… такую…», но подруга протянула ей полную бутылку водки, обняла, поцеловала и сказала: «Поздравляю с днем рождения!».
Я уж отошел от них довольно далеко, а мне в спину все неслось дуэтом: «Ты шубки беличьи носила… Все полковникам стелила…». Рабочий день, судя по всему, был окончен. И вовремя – к ним уже летел волшебник в голубом вертолете, чтобы бесплатно показать.
***
Ближе к ночи, на станции Рижская, на скамеечке, сидел человек лет тридцати не то, чтобы нетрезвый, а с выражением лица бывает все на свете хорошо в чем дело сразу не поймешь. Мужчина говорил по телефону: - Татьяна Федоровна? Это вас Алексей Евгеньевич беспокоит… Ну, почему сразу – дурак?… Я только спросить хотел – ты меня сегодня ночевать возьмешь? Танечка… И хлеб куплю, и сыру твоего… Только я с дру… Зря ты так. Да ни капли! Ты же его не знаешь. Ну что он тебе плохого сделал-то?! Вот я ему сейчас трубку дам. Погоди, не бросай! - друг Алексея Евгеньевича высунул лохматую морду из-за отворота его кожаной куртки, посмотрел черносмородиновым глазом на хозяина, зевнул в протянутый телефон, лизнул его и смущенно тявкнул. Человек снова поднес телефон к своему уху: - Два месяца всего. Нельзя ему еще косточку. Творог можно. Куплю-куплю. Нет, ему не холодно. У меня теплая куртка. Ну, я не знаю – тебя-то грела… Кто сидит? Я иду, иду… - тут мужчина поднялся и уже на ходу крикнул в телефон – Таня! Я не спринтер!
***
Днем с огнем теперь русскую кухню в московском ресторане не найти. А уж вечером и ночью скорее обнаружишь неодетую официантку у себя в тарелке, чем настоящие щи из квашеной капусты. Спросишь, к примеру, карасей жареных в сметане – принесут сусей с зеленым японским хреном на деревянной подставке. Спросишь расстегай – принесут хачапури. Вот и мне принесли вместо упругого холодца шах-кебаб из телятины. Нет, по виду он был самый настоящий шах – вокруг него на тонком, точно нанотехнологами испеченном, лаваше нарядной свитой лежали кольца белого и фиолетового лука, зернышки граната и немного пожелтевшие листики кинзы, что понять можно – все же конец сентября на дворе. Внутри мелкорубленое мясо, болгарский перец, специи и зелень. Но… жестковат. Так жестковат, что даже разрезал я его с трудом. Хотел я, было, крикнуть: - Человек! – чтобы отдать ему этот шах-кебаб – пусть отнесет на кухню, а уж там они его сжуют как-нибудь после работы с товарищами, но на такой крик теперь и на улице мало кто откликнется, а в ресторане тем более. И стал я есть этот кебаб сам. Глаза, как известно, страшат, а зубы, ежели их наточить на официанта и повара – знай себе, жуют. Когда я уже доедал этот самый шах-кебаб, еле ворочая языком от усталости, а не от водки «Престольная», из воздуха матери… материться в присутственном месте я себе не позволяю. Но когда матери… ализовавшийся официант, тоном, которым спрашивают о здоровье горячо любимой тещи, спросил меня – Ну, как вам? Язык проглотили или он вас еще до Киева доведет? – Я не выдержал и похвалил лук, гранатовые зернышки и даже листики кинзы, но не шах-кебаб. Про него я высказался в том смысле, что он не только не шах, но даже не его визирь. Погонщик верблюдов, а не шах. Даже разрезать такой кебаб… Тут халдей всплеснул пухлыми ручками и восклинул – Что же вы молчали! Мы бы вам немедленно заменили блюдо принесли острый ножик!
Вот сижу я дома, а вокруг меня на тарелках и тарелочках не суси, не кебабы и не хачапури, а самая обычная малосольная селедочка с лучком, рыжики на смородиновом листочке, помидоры соленые и буханка черного хлеба. Еще и хрен в баночке. Не зеленый узкоглазый японский, а свой, родной до слез соседки. Прижмешь буханку к себе, отрежешь от нее горбушку, наколешь на вилку кусок селедки с колечком лука и... понимаешь, что рук налить водку катастрофически не хватает. Положишь селедку на хлеб, наколешь рыжик на вилку и… опять тоже самое! Еще и помидор лежит неохваченный. А выпустить из рук селедку с лучком на горбушке, рыжик на вилке нет никаких сил. Тогда зовешь жену с тещей, чтобы и помидор, и водка – все было в едином строю и в полной боевой готовности. Вот они приходят, встают, как и положено, у меня за спиной ошую и одесную и начинают препираться – кому держать помидор, а кому рюмку с водкой. А я сижу, мокрый по пояс от слюны и думаю – зачем люди ходят по ресторанам? На кой ляд им этот шах-кебаб? То ли дело – дома. Хоть и нет кебабов, зато сидишь, точно шах и… тут жена с тещей решают, что водки мне на сегодня хватит.
***
Ужас как обслуживают в московских кофейнях. Вчера зашел выпить чаю где-то в центре. Выходит ко мне официант – очень молодой, долговязый человек без трех или даже четырех передних зубов. Его-то понять можно – молочные выпали, а постоянные как только так и сразу, но… куда же смотрит администрация? Это столица? Это золотая моя Москва? Это Европа, в конце концов?! А чай с лимоном он принес быстро. И тарталетку с клубникой. Даже и придраться не к чему было. Пришлось дать на чай.
***
Две тысячи семнадцатый год. Радиальные отделились от Кольца окончательно. И у каждой линии стало все свое, независимое – и армия, и флот, и билетики проездные разных цветов. Начальник контрразведки калужско-рижской линии допрашивает лазутчика Кольца, пытавшегося перегрызть питающий электрический кабель: - Ты ваньку-то не валяй! У тебя под оранжевой формой коричневую майку нашли. Не отопрешься. Говори, где у вас конечная! Говори! Будешь, скотина со мной в молчанку играть?! А ну-ка, ребята, протащите его через эскалаторные шестеренки еще разок…
***
В подземном переходе на Бабушкинской, как выходить на Енисейскую улицу, есть киоск с церковной утварью. Иконы продают, тарелки сувенирные, лампадки и другое разное. Стоит возле этого киоска семейная пара. Немолодые и, судя по всему, уставшие друг от друга. Выбирают икону в подарок. То есть мужчина-то помалкивает, а супруге его не нравится ничего. Эти ей нехороши красками, а те окладами. Муж все выслушивает безропотно, а потом показывает на икону в верхнем ряду и спрашивает: «А может вот эта? Нет?». На что супруга мгновенно отвечает: «Да ты что! Ты только посмотри на его лицо!»
***
Вот смотришь фильм «Время вперед» и веришь, что там, внутри него, весь в громе и сверкающих брызгах свиридовской музыки и был настоящий социализм. А когда Маргулиес в самом конце говорит: «Балда ты, Шурочка», то и коммунизм.
продолжение следует