Michael Baru

Взять, к примеру, Пришвина. Или Нагибина. Или даже Ивана Сергеевича Тургенева. Все трое заядлые охотники. Все трое знают много разных охотничьих слов – вальдшнеп, косач, ягдташ, вечерняя тяга, манки, водка. И природных слов знают много – заволочь, треста, елань, бучило. И народных – портянки, чугунок, зипун, нагольный тулуп, загнетка, самогон. И все равно читать их описания природы скучно. Описаниями Пришвина и Тургенева детей и вовсе в школах пытают. Природа Тургенева – холодная красавица, которая посмотрит на тебя точно рубль подаст и скажет: «Ну, посмотрел? На кроткий румянец зари, на ласково лучезарное солнце, на золотисто-серые с нежными белыми краями облака, посмотрел? Теперь иди, шурши по хозяйству. Борони, сей, отрабатывай барщину. Тут вон целая очередь из таких как ты. И всем нужно посмотреть. Господи, как я устала…*». Природа Пришвина еще и добавит: «Клюквы не забудь насобирать в туесок. И грибов. Осторожнее там. В бучило не наступи», а природа Нагибина спросит: «Настрелялся? Забирай своих уток и проваливай, охотничек. И рыбу забирай, браконьер. И пустые бутылки». Зато у Коваля достаточно всего лишь одной фразы о том, что «клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается». И все. И ты влюблен по собственному желанию. Навсегда.
*Последнюю фразу она произнесет по-французски.

    По телевизору показывают приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Холмс и Ватсон сидят в больших мягких креслах у пылающего камина — Холмс в темно-синем бархатном домашнем сюртуке с затейливыми застежками из шелковой тесьмы, а Ватсон в твидовой тройке с двубортным жилетом цвета «в осенней траве сидел кузнечик». Смотрел я на них, смотрел, и так мне захотелось хоть в чем-нибудь…
    Камина у меня нет, а включать свет в духовке и сидеть перед ней на кухонной табуретке глупо. Да и в чем, спрашивается, сидеть? Бархатного сюртука нет, а твидового костюма с двубортным жилетом с карманчиком для часов с цепочкой никогда и не было. Курить я бросил, и даже трубку спрятал так далеко, что и сам не помню куда. Выпил я чаю из тонкой фарфоровой чашки, съел кусочек творожного кекса с изюмом и чувствую — мало. Даже рюмка португальского портвейна, если и добавила, то очень немного. Тогда я достал из шкафа чистые, но не выглаженные носовые платки, которыми не пользуюсь, поскольку давно перешел на одноразовые бумажные, и стал их гладить. Выгладил, аккуратно сложил, засунул один из них, еще теплый от утюга, в карман домашних штанов, присел к столу, выпил еще одну рюмку портвейна, выковырял две изюминки из кекса и мало-помалу…
    К чему я это все… К тому, что волшебная сила искусства — это вам не жук начихал. Попробуйте посмотреть, к примеру, последние известия или почитать газету, которую дают бесплатно в метро — после них хочется только глаза с мылом вымыть, а гладить носовые платки не возникает ни малейшего желания. И еще. Многие даже не догадываются, что иногда достаточно лишь выглаженного носового платка, чтобы почувствовать… Ну и пара рюмок портвейна, конечно, не помешает. Или хорошего коньяку. Если вы, конечно, умеете вовремя остановиться.

Вечереет. Гроза примчалась и умчалась, оборвав где-то провода между покосившимися старыми столбами. Во всей деревне пропадает электричество. Становится тихо и сильнее пахнет навозом. Овраг, по дну которого течет ручей, наполняется клубящимся молочным туманом – точно кто-то варит там кашу, и она вот-вот убежит.
К соседям из города приехали гости. Через забор, представляющий собой сетку рабица, увитую девичьим виноградом, видно, как они едят прямо у мангала шашлыки, курят и пьют вино из прозрачных пластиковых стаканов.
- Нет, и при Петре, и при Столыпине воровали, страшно воровали, но ведь были и реформы, был прогресс, а сейчас только... водку или коньяк. Сухого не пью никакого. Здоровье не позволяет. У меня даже от французского изжога - говорит набитым ртом небольшого роста мужчина с большим животом, туго обтянутым канареечного цвета футболкой с портретом Чехова. Мужчина хочет подлить себе в стакан и оборачивается к облезлому деревянному столику, на котором стоит водка. Его футболка натягивается так, что у Чехова с носа сваливается пенсне.
По улице пастух гонит домой мокрых после дождя коров и баранов. Коровы, и особенно бараны, разбредаются. Пастух злится, щелкает кнутом и ругается с бараном, залезшим в наполненную дождевой водой канаву.
- Ты, что, блядь, - дебил? – спрашивает у него пастух.
- Ме-е.. – отвечает баран.
Туман переполнил овраг и теперь выливается на поле. К ужину будут щучьи котлеты. Жена добавляет в них укроп. Говорит, что с укропом интереснее. Добавить к ним сто пятьдесят зубровки - они и будут интереснее. Дай ей волю, и она во все добавит укроп - даже в скандалы. При Петре со Столыпиным, конечно, тоже был укроп, но были и... Провались они пропадом, эти реформы. В прошлом году деревенские взяли пастуха из каких-то средних азиатов. Ну, чтобы непьющий и работящий. По-русски ни слова. И матом тоже. Так скотина его не понимала совсем. Вот вам и реформы. Теперь опять свой – сутки через трое пьяный, скотина.
Снова начинается дождь. Сначала мелкий, а потом все сильнее и сильнее.
- Сережа, давай на веранду чай пить! – кричат у соседей. Ленка торт привезла! Ореховый...
- Сейчас! – отвечает Сережа, - Только пенсне найду. Оно где-то здесь, в траве.

"Следующая остановка восемьдесят третий километр" - сказали из динамика ржавым железным голосом. Мужчина на соседнем сиденье умолк, прислушался на мгновение и продолжал : "... И тут я понял, Толя, что счастья уже не будет". Он отпил из пластиковой бутылки пива, облизал губы и добавил: "Хоть через жопу вывернись". Из открытого окна засквозило. Сидящая рядом с мужчиной девочка лет пяти достала из кармана куртки крошечную вязаную шапку с помпоном и надела ее на плюшевого медвежонка, которого держала на руках.

Ветер утих. Только чуть шевелятся застрявшие в ветках молодой ольхи рыжие сосновые иголки, только десяток полупрозрачных мотыльков летает и летает внутри закатного медно-красного луча, только где-то высоко-высоко в холодном бледно-голубом мраморном небе печально и пронзительно звенит и звенит невидимый крошечный зинзивер, трепеща золотисто-зелеными крылышками, только внутри что-то хочет и никак не может горько, безутешно, по-детски запла… Нет, не заплакать. Хочет водки и пельменей. Таких маленьких, которых во рту сразу умещается штуки три или четыре. Со сметаной.

Есть такие люди, у которых ощущение, что все хорошо или должно быть хорошо, внутри. Они это ощущение носят с собой. Или вынашивают. Есть и такие, у которых хорошо там, где их нет. Я из тех, у которых все по пословице.Из моего окна на работе видны какие-то автобазы, ржавые грузовики, будки сторожей, склады до самого горизонта и на горизонте белые многоэтажные дома. Каждый день я смотрю на эти дома, еле виднеющиеся сквозь московский смог, и мне кажется, что там хорошо – ведь там нет меня. Там тепло, там никто не работает, все сидят у окошек, пьют чай с коньяком и шоколадными конфетами «Грильяж», читают толстые старые книжки с рассказами Чехова, забравшись с ногами в большие и уютные кресла. Там – это в Бирюлево. Если бы Бирюлево не было так близко, то я бы, наверное, поехал туда посмотреть. По выходным я приезжаю на дачу, в глухую деревню во Владимирской области, и там, по вечерам, пью горячий чай с коньяком, шоколадными конфетами «Грильяж», домашними настойками, пирогами с яйцами и луком, забираюсь с ногами в большое кресло, читаю рассказы Чехова, романы Тургенева, повести Гоголя и смотрю в окно. Через дорогу от нашего дома стоит другой дом, в котором уютно светятся окна, полуприкрытые ветками старой вишни. Там меня нет, там хорошо и… живет семья алкоголиков, никогда не пивших никакого чаю, кроме самогона. Тем более с шоколадными конфетами. Чехова они не читают потому, что у них нет кресел, в которые можно забраться с томиком его рассказов. Даже маленьких и неуютных нет. Только две колченогих табуретки, на которых многочисленное семейство сидит по очереди. Это не мешает мне думать, что там, через улицу… Чувство, что хорошо там, где нас нет, особенно сильно вспыхивает во мне на берегу реки или моря. С рекой все понятно – по ней плывут корабли, на кораблях каюты, полные шоколадных конфет «Грильяж», уютных кресел, толстых старых книжек с рассказами Чехова, горячий чай каждый час разносят отменно вежливые стюарды и обворожительные стюардессы, изящно изогнув ручку в белой перчатке, доливают в этот чай коньяку.
На берегу моря, а тем более океана, все сложнее. Много лет назад поиски места, где одновременно было бы и хорошо и нас не было, завели меня на другой край земли, в город Сан-Диего. Сидел я однажды на берегу Тихого океана и пил чай с шоколадными конфетами в ресторане отеля, расположенного на острове Коронадо. Это был тот самый отель, в котором снимали фильм «В джазе только девушки». Правду говоря, вместо чая я пил кофе, а шоколадные конфеты «Грильяж» мне заменяло огромное пирожное-корзиночка с клубникой и взбитыми сливками. Коньяк мне подали отдельно, но кресло было большим и уютным. За окном был ноябрь, градусов двадцать или двадцать пять тепла, цвели какие-то пышные красные цветы, в которые то и дело залетали жужжащие колибри. Я смотрел на бескрайний океан, на волны, катившиеся к калифорнийским берегам, и думал, что на другом берегу Тихого океана, в той стороне, откуда я приехал, и где меня теперь нет…
Теперь у меня на горизонте Бирюлево. Я могу сесть на метро или на такси и за полчаса до него доехать, но не сделаю этого никогда. Пусть хотя бы там люди спокойно попьют чаю с коньяком и шоколадными конфетами «Грильяж»

Поздней осенью бросить все и поехать куда-нибудь по раскисшей от дождей грунтовке, остановиться перед большой и глубокой, точно море, лужей, вылезти из машины и идти куда глаза глядят под мелким, почти невидимым в сумерках, дождем, по заросшему черным высохшим репейником, поседевшим иван-чаем и торчащими в разные стороны пьяными телеграфными столбами полю, остановиться у последнего, лежащего в мокрой траве, сесть на него, достать из кармана зеленое яблоко, отряхнуть его от табачных крошек, потереть о рукав старой куртки, укусить, скривиться от кислоты, тоски, холода, сырости, серости сумерек, одиночества, сплюнуть, закурить и спросить себя: «Ну, почему, почему хорошо здесь, а не где-нибудь в городе, среди ярких разноцветных огней, почему в поле, а не в теплом кафе с большой кружкой глинтвейна, почему вообще в холодной бескрайней стране, а не в маленькой солнечной у голубого и теплого моря, почему… Откуда же я знаю почему. В поле под дождем нет не только врача, но даже и полупьяного сельского ветеринара. Не у кого спросить. Да и врачи сразу не скажут – заставят сдать кучу анализов, сделать томограмму, будут прислонять к груди стетоскоп, выстукивать пальцами, а потом велят гулять перед сном, не нервничать, а самые понимающие посоветуют перед сном принимать по пятьдесят граммов коньяку.

Зимний лес – гулкое, как выстрелы, карканье ворон, снег с еловой ветки, упавший за шиворот, следы, в которых не видно дна, пар от мокрых рукавиц и параллельные, то и дело пересекающиеся кривые лыжных следов; весенний лес – запах черной, еще мерзлой, земли, текущий во все стороны, захлебывающийся талой водой, ручей, тонкая белая полоска синей от холода кожи между свитером и джинсами, а на ней крупные пупырышки, которые только губами и можно растопить; летний лес – горячие капли золотистой смолы на медной коре, волосы, пахнущие шашлычным дымом, белый, в ромашках, сарафан, испачканный красным сухим вином и щекочущая сосновая иголка, которую никак не достать, если не расстегнуть две тысячи мелких, как божьи коровки, пуговиц, стремительно расползающихся под пальцами по спине и груди; осенний лес – длинный и тонкий солнечный луч с нанизанными на него березовыми и осиновыми листьями, одна единственная, самая маленькая высохшая палочка в телефоне, невыносимо долгие, бесконечно далекие гудки и больше ничего.

    Бывает такое настроение – ни то, ни се. Чувствуешь себя ни в городе Богданом ни в селе Селифаном. Хочется то ли конституции, то ли севрюжины с хреном, то ли чаю пойти выпить, то ли повеситься. Еще и не пишется, а уже написанное кажется бездарным, дети выросли, жареного и жирного нельзя, а от вареного и постного душу воротит. Думаешь – куплю себе летние брюки. Вот их сестре всегда легчает, когда она купит себе какие-нибудь перчатки, шубу, кольцо и серьги с бриллиантами в тон губной помаде. Может, и нашему брату... И идешь покупать.
    Надо сказать, что рубашки и брюки я всегда покупаю в одном маленьком магазине. Там у меня уже и продавец знакомый. Увидел меня – оживился. Ему жарко, скучно, покупателей нет, а тут можно продать летние брюки. Я на них посмотрел и чувствую – не нужны они мне, но... уже пришел. Нехорошо - человек надеется, ворох этих чертовых брюк вынес. Только что с меня джинсы не снимает, в которых я пришел. Перемерил я пар пять. Ну, думаю, надо уходить. Тошнит меня от брюк. Нет, у нашего брата не то, что у их сестры. Другой, значит, механизм. Тут меня продавец и спрашивает:
    - Если вы не устали от примерок, то я вам еще одни брюки вынесу. Настоящая Германия. Их только шьют в Бангладеш, а дизайн, пуговицы, строчка...
    - Ладно, - отвечаю, - несите. Только уж последние.
Приносит он брюки. И точно – настоящая Германия. Сидят как влитые и цвет прекрасный - карие глаза, песок, осень, волчья степь охота. На такие хорошо арманьяк или херес опрокидывать – пятна и не заметишь. И от этих брюк, доложу я вам, тоже тошнит. Что же, думаю, ему сказать, чтобы уйти и он не обиделся. Скривил я лицо и говорю:
    - Мятые они сильно. Толком и не поймешь, что за ткань. Может, они мнучие как не знаю что, а у них еще и цвет такой не очень рабочий...
И тут он мне:
    - Подождите, пожалуйста, в примерочной пять минут – я вам сейчас брюки отглажу – пойдете домой как...
    И отгладил. И скидку дал в пятьсот рублей. Вот и уйди от него... Пришлось их тут же купить, надеть и убежать от него, пока он мне не продал рубашек в тон брюкам.
    Выскочил я из магазина и чувствую – настроение просто... Не помогли брюки. Решил я пойти в Исторический музей – на выставку, посвященную двухсотлетию Ивана Сергеевича Тургенева. Мне в музее всегда легче – там все давно умерли и это успокаивает. По пути в музей купил летние туфли. Какое там... С таким же успехом мог купить мороженое или леденец на палочке.
    Хожу я, значит, по выставке, смотрю на тургеневские пистолеты, на издания его книг, на фотокопии его писем, на его портреты и вдруг взгляд мой утыкается в портрет розовощекого молодого человека в шитом золотом дипломатическом мундире. Оказалось, что это некто Кривцов Павел Иванович, который ехал однажды с Тургеневым в Рим. Иван Сергеевич его описал в письме брату как раба рассудка и желудка, человека упрямого, профана в художестве а, впрочем, доброго и родного. Служил Павел Иванович в Риме в должности начальника над русскими художниками – пенсионерами Императорской Академии художеств. Как я прочел об этой должности – так мое настроение из серого стало черным и по краям даже обуглилось. Господи, думаю, ведь о такой должности я всю жизнь мечтал. Сидишь себе в какой-нибудь траттории и пишешь в министерство отчет о том, что сегодня был, к примеру, у Александра Иванова и просил его побыстрее заканчивать свою картину, которая, верно, будет готова не раньше чем ко второму пришествию, а заодно и посоветовал изменить масть одной из лошадей с гнедой на вороную. Рядом с белой лучше смотрится вороная, а не гнедая. Как он не видит... Ну, на то и начальник, чтобы подсказать.
    Наверняка эта должность в МИДе до сих пор есть и чей-нибудь сынок, профан в художестве... еще и, поди, недобрый и неродной, живет себе пропиваючи в Риме... А уж каким бы я был начальником художникам... Судил бы не выше сапога, привозил бы им из отпуска домашних солений, настоек...
    Поплелся я домой не то, чтобы убитый горем, но с натертыми новыми туфлями ногами. Купил от тоски арбуз и теперь сижу его ем и запиваю коньяком «Коктебель». Половины арбуза и половины бутылки уже нет, но настроение при этом... Вот я и думаю про себя – большой ведь уже мальчик. И давно большой. Пора бы соображать, что начинать надо с коньяка и тогда не нужно будет покупать брюки, туфли и ходить по выставкам.