Michael Baru

Иссиня черный, прозрачный и ледяной мартовский вечер. В полупустой закусочной тепло и тихо. Сидишь, пьешь горячий чай из картонного стаканчика и грызешь черствый круассан, который в меню называется свежей выпечкой. За соседним столиком мужчина угощает женщину в лихо заломленном берете пельменями и водкой. В окно закусочной видно ущербную и бледную, точно желток инкубаторского яйца, городскую луну, пустой позвякивающий трамвай, едущий в депо, дорожных рабочих в оранжевых жилетах, посыпающих снегом из тележки на колесах еще дымящуюся асфальтовую заплатку на мостовой, девушку на тротуаре, прижимающую к плечу головой телефон и разговаривающую по нему двумя руками, молодого человека рядом с ней, нетерпеливо встряхивающего соломенного цвета кудрями, битком набитый автобус, стоящий в пробке на перекрестке, женщину, сидящую у окна, собственное отражение и в нем пустоту, которая каждую весну образуется внутри тебя и ждет, чтобы ее чем то заполнили. Раньше она заполнялась быстро – женским смехом, сухим вином, пломбиром в вафельных стаканчиках и походами в кино на последний сеанс, а теперь не заполняется даже коньяком. И от пломбира ноет запломбированный зуб, и от женского смеха может разболеться голова, и в кино на последнем сеансе можно заснуть и даже испугать соседей храпом, и… пустота все равно ждет, чтобы ее заполнили. Конечно, ближе к маю она чем нибудь заполнится – трамвайным звоном, быстрыми взглядами, угол падения которых равен углу притяжения, чириканьем воробьев, свиными сардельками, в конце концов… Женщина за соседним столиком почти не ест, а все больше чирикает и хохочет. И хохочет. Водка у них в графине уже кончилась, а пустота внутри женщины, судя по всему, еще и не начинала заканчиваться.*

*Правду говоря, это была грузинская закусочная и вместо свиных сарделек там подавали хинкали и зеленый грузинский лимонад, но женщина, которую угощал мужчина, была в берете. И ела хинкали так, что у берета шевелился хвостик. И пила лимонад. И успевала при этом чирикать и хохотать. И хохотать. И это от обычного фруктового лимонада, а была бы вместо него водка… Если уж совсем начистоту, то я тоже не грыз черствый круассан. Вместо него был горячий хачапури по мегрельски. Таким можно заполнить любую пустоту. Особенно, если прибавить к нему лобио, чанахи, кофе по сухумски и эклер с ванильным кремом. Или два эклера. Ведь до мая еще половина марта и апрель. Кто знает, сколько они продлятся.

Зима пахнет выпавшим ночью снегом и печным дымом; сухим морозным шампанским воздухом, от которого щиплет в носу; разогретым березовым дегтем для смоления лыж; тестом для рулета с яблочным повидлом, но не с маком – и все потому, что яблочное повидло нужно куда то девать, а то оно уже почти захватило погреб и вот вот выберется в дом – сладковатой книжной пылью альманаха «Искатель» сорокалетней давности с космической ракетой на обложке и рассказами Гарднера или Хайнлайна о далеких планетах и о молодых бесстрашных звездолетчиках, которыми мы тогда были; высохшими мандариновыми шкурками, забытыми в кармане мехового жилета; лыжной мазью и просмоленными лыжами, на которые нужно встать и с удовольствием, с наслаждением даже, пробежать километров десять или хотя бы пять по сверкающему снежному полю, но… лень; ломкими заледеневшими простынями, наволочками и пододеяльниками в цветочек, когда они начинают оттаивать дома в тепле и пахнуть этими цветами, мокрыми валенками и рукавицами, сушащами… тьфу, сушащими… нет, щами из квашеной капусты, горчицей, густо намазанной на ломтик ломоть соленого сала с чесноком, которое пахнет само по себе и лежит на горбушке бородинского хлеба, которая тоже умеет пахнуть и… нет, рюмкой водки зима не пахнет потому, что пахла ей вчера, а сегодня надо садиться за руль и ехать в город, чтобы завтра утром еще затемно втиснуться в переполненный вагон метро и к девяти быть на работе.

https://www.labirint.ru/books/769840/

https://www.litres.ru/mihail-baru/voprosy-bukvoedeniya/

Порывистый черный ветер, наполненный белым шумом ледяной крупы, черные вороны на черных ветках черных деревьев, бесконечно бредущих по берегу черной реки в черную заброшенную деревню, черный дом на краю черной заброшенной деревни, черные рыбаки в заброшенном доме, варящие черную уху и ждущие черную водку, черная водка на колесиках от черного трактора, задушившая тракториста и застрявшая в трех километрах…

Зимой окна должны быть маленькими. Чем крепче мороз и чем сильнее снегопад – тем они меньше. Чтобы сидеть возле них в кресле, осторожно выглядывать через протаянный пальцем пятачок в сад и часами наблюдать за синичками, клюющими семечки из кормушки, висящей на ветке старой яблони; чтобы дорогу занесло; чтобы дом неприступной крепостью; чтобы в нем никаких телевизоров и интернета, а только допотопный радиоприемник, внутри которого идет спектакль по рассказу Агаты Кристи и давно разряженный молчащий мобильный телефон чтобы в случае чего нельзя было никуда позвонить; чтобы на кухне шумел большой закопченный чайник и на столе, завернутый в салфетку, лежал еще не разрезанный рождественский кекс с орехами, изюмом, мускатным орехом, цукатами, пропитанный ромом и политый белым шоколадом; чтобы в буфете стояла бутылка портвейна или шотландского односолодового виски или того и другого и еще бутылка малаги; чтобы никто не мешал тебе мечтать, не включал во всех комнатах свет и телевизор, не посылал в магазин за картошкой, не говорил, что нужно пропылесосить и вымыть посуду; не запрещал отрезать от кекса куски и макать их в портвейн или малагу; чтобы в ящике письменного стола, закрытые на ключ лежали яд или крошечный браунинг или то и другое вместе и еще складная лопата… просто так лежали, на всякий случай, который никогда не представится; чтобы окна были совсем крошечными; чтобы с улицы никто не мог в них заглянуть, а, если случайно и заглянет, то ничего не разберет.

Зима умеет приходить навсегда. Придет и молчит. Нет ни завтра, ни вчера – одно сегодня – белое от снега и черное от голых веток. И ты вместе с ней молчишь. Это тебе не весна или лето, когда каждый день что-то новое рождается или умирает. Зимой думаешь всегда одну мысль, максимум две, да и те короткие и простые. Вроде того, что надо бы проснуться и вылезти из-под одеяла или не вылезти, а во сне быстро сходить на работу и мигом обратно. Зима напоминает десятый или пятнадцатый год супружеской жизни, когда сегодня, как и три года назад, к обеду будет снег. Он ведь был уже вчера, говоришь ты. И в прошлом году к обеду тоже. В прошлом году он просто падал, отвечают тебе. Ветра тогда не было, а сегодня будет метель. Ну, давай, одевайся скорее и иди за цветами пока не началось, а то нас к вечеру занесет совсем. И шампанского купи. Полу… нет, сладкого. И испанского хереса к моему красному бархатному берету. Обещают месячную норму осадков.

Сижу и перевожу книгу по препаративной хроматографии. Не смотрю телевизор, не пью коньяк, не тусуюсь, не… Днем ходил в поле под ледяным дождем. Понравилось. Мне, правда, в поле нравится всегда при любой погоде. Новый год давно перестал воспринимать как праздник. Просто утомительный день, наполненный ненужной суматохой, салатом оливье, холодцом и селедкой под шубой. Мне нравится поздравлять, желать всего наилучшего и самому получать поздравления, а все остальное мне представляется совершенно лишним. Подарки можно дарить не только под Новый год. Как, собственно, и желать всего наилучшего. Это можно делать хоть каждый день. Желаем же мы хорошего дня. Тогда и праздник будет всегда с тобой. Это я не к тому, что нужно перестать праздновать Новый год. Празднуйте на здоровье, если вам нравится. Коньяку, наверное, все же нужно выпить, но совсем немного, чтобы не потерять возможность переводить книгу по препаративной хроматографии.

Берем уединение, но не простое, доступное всякому, у кого домашние ушли на работу или угомонились, наконец, и уснули, а чуть печальное, чуть холодное, с пристальным зеленым кошачьим глазом и еле заметной осенней горчинкой одиночества. Добавляем к нему немного красных рябиновых или желтых березовых осенних сумерек и щепотку-другую звезд. Не выдираем крупные, которые висят над головой и намертво впаяны в созвездия, а дожидаемся темноты и снимаем аккуратно мелкие из бесчисленных скоплений и туманностей по краям. Вливаем в уединение, сумерки и темноту со звездами рюмку кальвадоса, стакан крепкого чая, еще рюмку кальвадоса, кладем бутерброд с двумя колесами нарезанной косо полтавской колбасы. Все тщательно перемешиваем и долго раскатываем до такого состояния, чтобы звезды просвечивали сквозь шпик. Нарезаем то, что получилось, на квадратики или кружки, из квадратиков или кружков лепим колобки и час-полтора их обдумываем, ворочая в голове. Можно добавить еще кальвадоса или даже обычной водки, если колобки ворочаются тяжело или не умещаются в голове. Можно все окурить табачным дымом, если они ворочаются против общей часовой стрелки или каждый по своей. Само собой, не жидким сигаретным, а густым и душистым трубочным. Можно отдать часть колобков собаке – пусть не лежит у ног просто так, а тоже займется делом. И не слушать никого – даже собаку, когда она станет уговаривать не спать за письменным столом, вставать, идти умываться и ложиться спать как человек в кровати.

Только напишешь «бабье лето», а оно уже и кончается, а ты еще и ни слова не написал о нем из того, что раньше не было бы написано другими или даже тобой самим. Берешь пару дней в счет отпуска, едешь на природу, бегаешь в панике по полю хватаясь за чистую и теплую лазурь, которая на него льется, за седые лохмы чертополоха, за еле слышное уже пение сонного кузнечика, за летящие по воздуху паутинки и березовые листья, за почерневшие шляпки несобранных подосиновиков, в которых слизняки уже проели огромные дыры, за пронзительный писк какой-то крошечной птички, похожей на кофейную ложечку с крыльями, за скрип сосен, за остатки солнца в черной холодной воде зарастающего ряской пруда, за нарисованные рожицы на запотевшем оконном стекле дачной веранды, за треск бересты в печке, за шипение отсыревших дров, за клуб сизого дыма, вырвавшийся из приоткрытой дверцы, за гудение ветра в трубе, за банку консервов «цыпленок с рисом и овощами», за рюмку водки, за еще одну и еще две… нет, три и думаешь, что исписался, что уже пора и закругляться, сажать чеснок под зиму, солить опята, покупать кефир по акции и читать подшивки старых номеров «Науки и жизни», что завтра утром на свежую голову нужно будет купить пива и еще раз внимательно… в конце концов не стихи, а проза и тут можно посидеть, посидеть и… вообще люди живут всю жизнь без горячей воды, без аппендикса, Чехов жил и вовсе без селезенки, а уж без того, чтобы про паутинки, листья, грибы и кофейную ложечку с крыльями…

К концу навигации, когда бесконечный осенний дождь будет бесконечно ходить вокруг да около, когда вода в реке из легкой и серебристой превратится в свинцовую и серую, хорошо сидеть в прокуренном портовом кабаке какого-нибудь Козьмодемьянска или Хвалынска, пить темное пиво, есть копченого леща и слушать, как матросы, оставшиеся на зиму без работы, травят байки про занесенных в Красную книгу мелких, как креветки, речных коньков, из которых в Казани готовят удивительного вкуса казы, добавляя в постную речную конину рыбий жир и белужью визигу; про онежских озерных сирен, поющих похабные частушки и не засыпающих даже на зиму; про вятских лесных русалок, живущих зимой в брошенных бобровых хатках и выводящих там свое потомство; про богатых русских купцов, которые покупали у рыбаков русалочьих мальков и выращивали их себе для разных… срамота, одним словом; про давно вымерших волжских русалок, которые еще в позапрошлом веке водились таких преогромных размеров, что одной только грудью… не говоря о двух; про сухогруз, который шел из Касимова в Астрахань с полными трюмами рязанских сушеных грибов, а буфетчица, желая ублажить капитана супом из сушеных белых, спустилась в темный трюм с фонариком, развязала мешок с грибами, чтобы набрать их на суп, и увидела, как на нее из мешка, прищурившись, смотрит, не мигая, огромный сморщенный боровик… Еле ее потом отпоили корвалолом из капитанских запасов.